– Перебирайся к себе, – чмокнув меня в щечку после всего действа, которое я бы назвал спринтерским бегом смешанной легкоатлетической команды, сказала официантка. – В купе скоро придут. Вечером встретимся, если захочешь.
Она оделась, подождала, когда то же самое сделаю я и выйду, потом закрыла купе. Опять чмокнула в щечку и исчезла. А я постоял в размышлении – в какую же мне сторону идти? Решил пойти в противоположную – от ушедшей официантки. И тут я понял, что опять с ней не познакомился. Хотя, разве две интимные встречи – повод для знакомства? Видимо, нет. Для некоторых людей, даже совместно прожитые 25 лет – не повод для знакомства.
Через несколько вагонов я нашел свое купе и приятно удивился – оно было полностью свободно. «Спинджак» Толсторюпина (вернее – Платова) валялся на боковом сиденье, гитара лежала на верхней полке. Никто не посягнул на это имущество. Выпитое пиво располагало ко сну. Я снял с третьей полки матрас, расстелил его, подсунул под голову толсторюпинский пиджак, улегся поудобнее и задремал.
Сновидения не приходили, и я ушел в воспоминания. Я часто вспоминал своих теток и их мужей, двоюродных сестру и братьев. После поездки в Симферополь мы больше не собирались такой большой компанией, полным, как говорится, составом. Тетя Клава развелась с дядей Рудиком. Подросшие дети разлетелись по стране. Потом умер отец. Поездку я помнил во всех подробностях, помнил море, чьи волны пугали меня своими набегами, а взрослые смеялись. Мне не нравилась соленая вода, мне не нравилось палящее солнце, хотя у нас в степи его было гораздо больше! Но нравились новые впечатления, предметы, люди, ситуации, старенький деревянный трамвай в Симферополе. Мастерская деда Василия, где он сколачивал ящики для фруктов, там приятно пахло опилками и компотом. Сколько лет мне было? Пять или шесть. А были ли у меня воспоминания гораздо раньше этого возраста? Я стал напрягать память. Палаточный городок военных, расположившийся рядом с нашим двухэтажным «учительским» домом, четырнадцатилетний казах Щука (помню только кличку, имени не помню), сосед Мартын, на пару лет меня старше, соседка Наташка и наши тайные игры с ней, которые не нравились взрослым. А до «учительского» дома? Мы жили в комнате в длинном бараке, где ужасно пахло чем-то несъедобным, гремели тазы, шкварчили харчи на печках. Так. Еще раньше. Летний лагерь. Обрывистый берег реки с вырубленными в грунте ступеньками. Упавший в речку мячик, застрявший в камышах. Мои усилия по его вызволению. Мячик в руках, я пытаюсь подняться с ним по крутым лесенкам наверх, но он выскальзывает и опять падает в реку. Вновь достаю его, вновь поднимаюсь по лестнице, но она слишком крутая, и, чтобы сбалансировать, я выпускаю мяч из рук. Начинаю все сначала. Теперь, взяв мокрый мяч в руки, я пытаюсь его кинуть выше лестницы, чтобы он остался наверху, а я поднялся без него. Но мяч не долетает и до середины ступенек. Я осознаю свое бессилие, отчаяние от безысходности охватывает меня. И все же упрямство заставляет повторять процедуру снова и снова. В какой-то момент я не выдерживаю и реву. На рев появляются взрослые и со смехом вызволяют меня и мяч. Сколько мне было? Года три-четыре. А я уже тогда понял, что такое Сизифов труд. Интересно, еще раньше я что-нибудь помню? Вот. Картинка такая: луч фонаря высвечивает на полу палатки в траве огромного черного жука, отец хватает его и выбрасывает наружу. Я реву от испуга. Этот жук прополз по моему лицу. Мне меньше трех лет… Интересно, а могут ли быть воспоминания еще раньше? Я напрягаю свой мозг и… Ясно и четко представил огромное чистое небо. Голубое-голубое, подернутое золотистыми лучами солнца. Вдруг большую часть неба заполняет лицо. Лицо, обрамленное седой бородой и седыми волосами. Синие глаза пристально смотрят на меня. Они не излучают угрозы, поэтому мне не страшно, а как-то захватывает дух. Буд-то бы меня качают на качелях, и я то взлетаю высоко, то падаю вниз. Глаза не выражают и умиления или радости. Они внимательны и мудры. Взгляд огромных глаз как бы спрашивал меня: кто ты, зачем явился сюда, что хочешь принести в мир? А я не отвечал, потому что еще не умел разговаривать. Откуда это воспоминание? С самого рождения или немного позже? Может, это выдумка сознания? Тогда откуда такая четкая картина, которую я нигде и никогда не видел? А тем более не в состоянии был вообразить? Откуда в моем воображении картины осады монголами древнерусского города, охваченного пламенем пожара? Я узнал о монгольском иге только в восемь лет, а сон этот мне снился с четырех. С четырех лет мне снилась и странная темная планета, на которой люди ходили в чем-то, напоминающим скафандры, не было солнца и все было раскрашено в серебристо-черные цвета. И ощущение массовой паники. Люди пытались скрыться отчего-то или от кого-то, улететь на каких-то странных машинах. Фантастикой я увлекся в пятом классе, а сон регулярно ко мне приходил с дошкольного возраста. Я не понимал этого. Если мне однажды приснился ядерный взрыв, то вычислить – откуда ноги растут – банально просто. Половине человечества тогда снился подобный сон, так как массовая пропаганда Запада и Востока смаковала во всех средствах массовой информации угрозу ядерной войны. А откуда монголы и откуда скафандры? Генетическая память? Она может касаться только прошлого. А будущего как может касаться генетическая память? Или это не будущее?
Такие размышления сильно утомили мой мозг. Он не захотел ничего анализировать. Он предложил мне сон без сновидений.
42.
В пятидесяти метрах от опорного пункта мы остановились рядом с фонарным столбом, и Иван Григорьевич заставил рядового Стопку веткой нарисовать на земле план здания.
– Ага, ясно, – сказал он, изучив каракули эмгэбэшника, – бывал я тут, вспомнил. Ты, Шуберт, подойдешь к левому окну, а ты, Олег, к правому. Я войду в дверь. По сигналу – палите в потолок. Если окна закрыты – выбивайте стекла. Наша сила во внезапности. А ты, Стопка, сначала передашь вот эту газету своему командиру. Скажешь, срочно прочитать надо. И без фокусов. Не думай, что сможешь спрятаться от наших выстрелов.
– Разукрасим твоими мозгами весь пункт, – погрозил Стопке «Береттой» Шуберт.
Неслышно мы заняли каждый свою позицию. Наше преимущество было еще и в том, что из освещенного внутри помещения не было видно в окна, что творится на улице, зато группа эмгэбэшников была как на ладони. Лейтенант сидел за столом и пил чай из алюминиевой кружки, изредка помешивая в ней чайной ложкой. На столе лежали папки с документами, газеты, стоял письменный прибор с чернильницей, папье-маше, деревянными ручками с железными перьями и остро заточенными карандашами. На столе также лежал вороненый пистолет лейтенанта. Видимо, он ему недавно понадобился, как аргумент устрашения. Рядом стояла тумбочка, на которой на примусе грелся видавший виды чайник. Над чайником колдовал рядовой, автомат у него висел за плечом. В углу опорного пункта был оборудован зарешеченный закуток. В этой клетке сидел на лавочке понурый Федор Толсторюпин! Под левым глазом у него наблюдался фингал величиной с чайное блюдце. С внешней стороны закутка стояла еще одна лавка, на которой двое конвоиров о чем-то оживленно переговаривались вполголоса. Их автоматы аккуратно стояли в углу. Старшина стоял у окна, как раз у того окна, где Иван Шуберт должен был поддержать наше наступление. Окно было открыто. Автомат у старшины висел на шее, и одну руку он положил на ствол.
