– Что они тебе шили?
– Что фамилия моя дворянская и состоит из двух. Толстой и Рюпин. Граф Толстой и баронесса Рюпина – мои прадедушка и прабабушка. А, значит, я – белый эмигрант. Заслан западногерманской разведкой для диверсионных действий.
– А ты и вправду потомок Толстого? – спросил я с интересом.
– Да откуда я знаю? В Толсторюпинке действительно поместье было. А жил ли там Толстой, я не знаю, никто из наших не говорил.
– Байстрюк ты графа Толстого, вернее, дед твой – байстрюк, – пошутил Шуберт.
– Ты того, не скалься, а то – двину! – пригрозил сержанту Федор Тосторюпин, внебрачный внук великого русского писателя и шаловливой баронессы. – Нечего материться, ни в п..ду, ни в Красную Армию!
– Байстрюк, значит, внебрачный сын барина, – миролюбиво пояснил железнодорожник – сорок-тысяч-томов-прочитавший. – А сержант тебя, между прочим, друг-товарищ, из-под ареста вызволил, ты ему спасибо должен сказать, а не в морду двигать!
– Спасибо, – стушевался Толсторюпин, – Слово-то какое-то… э… матерное.
– Такое оно и есть, – сказал я тоном специалиста. – Только это уже архаизм, наподобие идолища!
– Что!? – Толсторюпинские глаза бешено округлились. – Ты это… сталистика…
– Ша, молодежь! Поезд подходит. Залезай, не мешкая, полминуты стоит, – осадил наше зубоскальство Иван Григорьевич.
Вскоре мы были уже в поезде.
45.
-На дальняк схожу, тещу с зонтиком навестить, – сказал Лысак, притушив сигарету.
– Кого?
– Эстраду. Ну, на очко! – усмехнулся Лысак.
Я вернулся к столу, взял с полки гитару. Некоторые струны расстроились, я стал их подкручивать.
– О, у нас музон! Давай, боксер, продай талант! Кипиш! – забалагурил вернувшийся зэк. – Пошел кураж. Дави песняка!
Мы стали горланить песни, нисколько не беспокоясь о соседях. А те – молчали. Может, концерт им был по душе, а может, просто боялись сделать замечание сомнительным личностям. Так мы, не торопясь, приговорили водку, а потом песни прекратились. Горючее кончилось.
– Догоняться будем? – спросил Лысак.
– Будем! – решительно заявил я.
– Только у меня не на что играть, – развел руками Лысак. – Может, гитару загоним?
– Э, нет! Гитара – это хлеб, она меня кормит, – запротестовал я.
– Как она тебя кормит? В переходах, что ли, бомбишь? – скептически поинтересовался лысый.
– В дороге кормит. Где водки плеснут за песни, где поесть дадут, – сказал я. – Ехал я как-то в Иркутск. Играл всю дорогу напролет. С перерывами на еду и сон. Иногда попадался игрок получше, я с удовольствием передавал ему гитару, смотрел и слушал. Пассажиры сильно меня зауважали, делились всем, чем могли. Послушать приходили даже из дальних вагонов. Я такое признание впервые встретил, знаешь, как меня это вдохновило? А поезд наш был дополнительный, на каждой станции простаивал. Он опаздывал уже суток на трое. Вообще, в поле встанет и ждет, когда мимо по строгому расписанию поезда пройдут. У всех запасы продуктов закончились, в ресторане тоже все смели. И затовариться негде. Манная каша лишь осталась. Раздавали ее только детям. А мне притащили аж две порции – ты, говорят, главное, пой, а то совсем тошно будет. Тебе силы нужны…
– Ха, – сказал Лысак. – На пару тарелок хавки и заработал! Разве это дело?
Он взял у меня гитару и внимательно ее разглядел:
– Пузырь дадут, не больше, – сказал он. – С червоточиной она у тебя. Вот, смотри.
Я, действительно, обнаружил на барабане рядом с розеткой отверстие толщиной с двухкопеечную монету. Я потряс гитару и услышал, как внутри что-то перекатывается. Перевернул барабан и выкатил предмет на ладонь.
– Масленок, – сообщил Лысак, взяв с моей ладони сплющенный кусок свинца. – Кто-то в тебя из волыны шмальнул.
– Ничего себе! – я почесал затылок и наткнулся пальцами на комочек, напоминающий сгусток крови.
– Масленок отрикошетил от стены, наверняка. Потом в гитару попал. А так бы – тебе хана. Крест корячился, в натуре.
– Не помню, ничего не помню, Лысак, – я пожал плечами.
– Темный ты, – ощерился фиксами Лысак. – Чую я, замели тебя по хулиганке в ломбард на прогулку. Ты во французах только и побывал, не успел сблатоваться, феню не знаешь, понятий. Но – арестант порядочный. Деру дал. Тебя сейчас вертухаи ищут.
– Кто?
– Краснопогонники. Сам видел, по вагонам шныряют, шмон наводят.
– Не по мою душу, – сказал я. – Гитару не дам. Твоя очередь что-нибудь загонять.
– Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый!
А ты не вейся на ветру!
А карман, карман ты мой дырявый,
А ты не нра-, не нравишься вору! – дурашливо пропел Лысак, выворачивая собственные пустые карманы. – Мы догоняться будем?
– Будем, – сказал я и вынул из джинсов ремень. – На – загони, офицерский.
– Не дрейфь! – обрадовался Лысак. – Я его не проиграю, зуб даю. Поставлю только на кон.
– Жду, – обреченно махнул я рукой.
Через полчаса Лысак вернулся и с ремнем, и с бутылкой водки:
– Все ништяк, боксер!
Горячительная жидкость разлилась по жилам, дав дополнительный заряд энергии. Настроение поднялось. Вот ведь как может быть – и ремень на месте и выпивка появилась! Опять пошли песни одна за другой. К концу бутылки меня сморило, и я уронил голову на стол.
– Ну, ты горазд дохнуть! – разбудил меня толчок в бок. Я поднял голову: «Что? Где?»
– В Караганде! – веселился Лысак, держа в руках две бутылки водки. – Похмелидзе с доставкой на дом! Будешь?
– Буду! – протянул я стакан. Мы выпили. Придя в себя, я пошарил рукой рядом с собой в поисках гитары. – А где?
– Что где? – отвел взгляд Лысак.
– Ах ты, сука! – я схватил его за грудки. – Загнал все-таки гитару!?
– Обменял! – оттолкнул меня Лысак. – Ты сидишь, кумаришь! Жабры горят! А они больше библию не читают, тоже кумарят. Еле уладил. Махнул, не глядя, гитару на два пузыря. А ты сучишь беспредельно, хлюст рукопашный!
– Кто они? – спросил я, еле себя сдерживая. Желваки ходили на скулах, зубы скрипели, кулаки сжимались и разжимались.
– Старатели, – нехотя стал объяснять Лысак. – Они из отпуска едут, пустые. Зато водкой затоварились – по самое «не могу»! Мельница закрылась, а так бы я с гитарой вернулся. Я не ветрогон какой-то, а стирогон! Ну, если ты жлоб, метнусь – водку отдам, гитару вызволю.
