– Думай, – постучал пальцем по своей лысине Бойко. – Я могу прямо сейчас тебя вывести с Листа Мебиуса в трех километрах от станции Половина. Там сядешь на свой реальный поезд, билет есть. И доедешь до Иркутска.
– Я в Ангарске сойду, там родственники, – сказал я.
– Дело твое, думай, говорю, – пожал плечами Иван Григорьевич.
– Дай десять минут, – попросил я и замолчал. Выйти сейчас означало, что я больше никогда не увижу Шахерезаду, афганца Шуберта, да и самого Ивана Григорьевича. Грустно. Но мы же всегда расстаемся со случайными попутчиками, которых встречаем в дороге! Тем не менее я как-то успел прикипеть к ним, не хотелось прощаться навсегда.
– Григорьевич, – спросил я путевого обходчика. – А Шуберт со своими дембелями так и будет ехать на этом поезде по Листу Мебиуса неизвестно куда?
– Да, – ответил Бойко.
– А нельзя ли его вывести, как и меня? – опять спросил я.
– Можно, конечно, – вздохнул Иван Григорьевич. – По уму всех пассажиров надо из этой аномалии выводить. На это нужно время. С каждым индивидуально придется работать, убеждать, объяснять, уговаривать. Не каждый поймет. А у меня сейчас пока времени нет. Задача у меня другая.
– Читать, что ли? – сыронизировал я.
– Нет, не читать, – опять вздохнул Иван Григорьевич. – Я сына своего ищу.
– Сына? – поразился я. До сих пор о своей семье, а тем более о детях он речи не вел.
– Я тебе говорил, что большую часть жизни я работал, заботился о семье, занимался общественной деятельностью, а потом вдруг понял, что упустил огромное количество возможностей! Любил читать с детства, а прочитал всего ничего сто-двести книг. И вот – стал наверстывать упущенное. Когда нашел этот Лист Мебиуса и способ получить от него пользу. Я сажусь в поезд – и читаю, читаю, читаю…
– Я и говорю – читаешь, а причем здесь сын?
– Недавно мой сын вернулся из тюрьмы.
Последовала многозначительная пауза. Я нисколько не удивился: в другой жизни Иван Григорьевич точно был бы Степаном Разиным или Емельяном Пугачевым, а у таких родителей дети вырастают настоящими разбойниками!
– Упустил я в суете сына, ох, упустил. На воровство его потянуло с детства. То фонарик у кого-нибудь стащит, то велосипед. Я уж его лупил-лупил, а он все равно со скользкой дорожки не сходит. Однажды я узнал, где у его шпаны «малина», пришел туда с дружинниками, схватил сына за руку и повел в комнату по делам несовершеннолетних. Так и так, мол, оформляйте в специальную школу для трудновоспитуемых детей. Я – коммунист, член райкома партии, меня уважают. Оформили быстро, без проволочек. Думал, образумится сын. А из него там настоящего урку сделали! Так он срок за сроком отсиживал. Только выйдет на свободу, через месяц-другой – опять загремел. Я поначалу ездил на свидания, но он не хотел со мной встречаться. «Грев», говорит, посылки, значит, высылай, а сам не приезжай, видеть тебя не хочу. Он между сроками даже ни разу и домой-то не являлся. А тут месяц назад нагрянул. Я обрадовался, думал, простил сын, на путь истинный встал.
– Встал на путь истинный? – спросил я.
– Какое там! – Иван Григорьевич с досадой махнул рукой. – Все это было военной хитростью. Неделю нормально жил, отсыпался, вечерами мы с ним «бойковку» попивали. Потом он с зятем подрался (мужем дочери), порвал ему селезенку об угол стола, вилкой руку проколол. Еле дело уговорил не заводить. Дальше – больше! На улицах стал пропадать, думаю, грабежами промышлял, в рестораны наведываться. От разговоров насчет устройства на работу уклонялся. Но раз вечером насел я на него, упрекать начал, воспитывать. Так он мне в ответ такого наговорил, что не выдержал я – ударил. Он только этого и ждал, налетел, как зверь, на пол повалил, ногами стал бить, сломал два ребра, выбил вставную челюсть и ногой ее раздавил. До потери сознания меня избил. Сам «скорую» вызвал, в больницу отправил. Я через неделю наведываюсь домой, а там – шаром покати. Телевизор, ковры, посуда, радиоприемники, магнитола, белье, одежда, мебель – все исчезло. Загнал мой сыночек барыгам по дешевке!
– Ни хрена себе! – присвистнул я.
– Стал я его искать, да где там. Ищи ветра в поле. Все-таки у дружков его подельников узнал, что покатил Лысак (его так дружки называли, Григория моего!) в стольный город Москву. На большое дело. А через нашу станцию только вот этот поезд и идет – «Москва–Чита»!
– Так он на этом поезде? – догадался я.
– На Листе Мебиуса. Я ж ему про эту аномалию тоже рассказывал. Он не верил, сказки, говорит. А здесь его очень непросто отыскать! Я ж этим и занимаюсь! Читаю-то между делом. Все ищу его и ищу. Вернуть на Землю хочу, может, и посадить, если не покается.
– Сомневаюсь, что он покается, – покачал я головой.
– Но нельзя ему здесь находиться, беды натворит. Мое упущение, моя ошибка. И я должен все исправить. А уж когда с сыном разберусь, буду вызволять с этого поезда остальных пассажиров. Ну, да ладно. Соловья баснями не кормят. Что ты решил?
– Буду выходить. Если столько времени потеряно, больше терять нельзя. Но и вычеркивать все из памяти я не хочу.
– Да не из памяти, из жизни, – поправил Бойко. – Тогда надо уходить по-английски, не прощаясь. Вещи?
– Все свое – ношу с собой! – бодро ответил я.
– Молодец, друг-товарищ, философ! – похвалил меня человек сорок-тысяч-томов-прочитавший. – Пошли?
– Поехали!
47.
Собака, укусившая хозяина, ведет себя виновато и подобострастно, поджимая хвост и заискивая. Подобную картину представлял собой и Лысак, вернувшийся примерно через час. Ласковым голосом, как ни в чем не бывало, он начал разговор:
– Прикинь, боксер, старатели не хотят на гитару играть. У них свой талант по струнам бряцает. Базарят, пусть твой музыкант блеснет. Тогда, может, и поставят ее на кон.
Я подозрительно посмотрел на Лысака. Я догадывался, что он затеял какую-то игру. Но какую? Понять не мог. Больше у меня нечего было взять, чтобы проиграть в карты. Какого тогда черта?
– Похмелить обещали! – ощерился фиксами Лысак. Это был весомый аргумент.
– Ладно, пошли, – поднялся я решительно. Лысак отступил на шаг.
Старатели все сплошь были бородатыми и поддатыми. Четверо сидели за столом, пятый спал на второй полке. В стаканах плескалась водка, на засаленной газете лежали картошка и хлеб, а также колода карт. Один старатель с черной бородой играл на моей гитаре. Слова он бубнил, я отчетливо слышал лишь: «Москва–Воркута». Нам кивнули на водку. Выпили, присели. Черная борода закончил петь и протянул мне гитару:
– Изобрази что-нибудь.
Я не знал, какие песни здесь принимают, и запел что-то гусарское. По кислым рожам понял – не то. Сыграл еще что-то ритмическое. Опять мимо.
