– А то я не знал.
– Она славная, – сказала Пэм. – Я держала ее на руках. И Лайнус тоже.
– Ага, – мрачно кивнул Лайнус. – Сплошное очарование. Я ее чуть не уронил. Ей, понимаешь ли, приспичило проблеваться прямо у меня на руках. Залила мне калькулятор, мой любимый Ti-55 – сам знаешь, как нежно я отношусь к своей машинке.
Мы сели на рельсы. Гамильтон достал сигарету, закурил и сказал:
– Я думаю, девочке можно только посочувствовать. Представьте себе, заполучить по наследству Ричардову рожу, а в приемные матери Лоис. Да, жизнь – жестокая штука.
Я попытался достойно ответить на такое хамство, предложив Гамильтону стать крестным отцом.
– А это подразумевает пеленки и все такое? – Физиономия Гамильтона как-то сразу скисла.
– А как же! – торжествующе ответил я. – Тысячи и тысячи акров детских какашек. В общем, договорились.
Так мы сидели и болтали, окруженные безмолвной темнотой. Затем в разговоре возникла пауза. Туг Лайнус резко нагнулся, приложил ухо к рельсу и прошептал:
– Поезд!
Бежать к выходу было бесполезно. Мы бросились на землю и скатились в усыпанные гравием сточные канавы по обе стороны путей. Больше всего нам в тот момент хотелось съежиться, распластаться. Через несколько секунд «Пасифик Грейт Вестерн» разорвался в тоннеле водородной бомбой – прямо над нашими головами. Сто восемь товарных вагонов, груженных фанерой, стали сырьем для рождения сверхновой звезды в этой дыре, пробитой в гранитной толще. От поезда исходил мерцающий свет, и я смог разглядеть прямо у себя перед носом пустую винную бутылку, пожелтевшую газетную страницу шестилетней давности, какой-то носок и свернутый подгузник «Хаггис». Помелькав передо мной, эти предметы вновь погрузились во мрак, будто мимолетные угрызения совести. Дневного света им, по всей вероятности, не увидеть уже никогда. Страшноватыми казались эти выброшенные вещи, навек погребенные в недрах Земли.
Поезд грохотал над нами минут пять. Что, если мы здесь погибнем? Что останется от нас, от нашей жизни? К чему мы шли, чего добивались? Денег? Нет, пожалуй, никто из нас не ставил во главу угла финансовое благополучие. Счастья? В этом возрасте еще не представляешь себе, что возможно такое понятие, как несчастье. Свободы? Возможно. Основополагающим принципом нашей жизни в то время было то, что безграничная свобода обеспечивает возникновение общества, состоящего сплошь из уникальных, необыкновенно талантливых личностей. Крушение этого постулата означало бы, что мы не справились с возложенной на нас обществом задачей. Мы были молоды и требовали от жизни осмысленности. Мне не терпелось исполнить свой долг. Вот только какой?
Испаряющийся со шпал креозот тем временем разъедал мне слизистую оболочку носа, локоть увяз в грязи. Маленькие смерчики пыли били в лицо, и я закрыл глаза. Мне захотелось свернуться калачиком, чтобы хоть так защититься от грохота проносящегося поезда, этого шума, исходившего из самого центра Земли.
Сны не ведают отрицания. Ну, если вы, например, весь день думали о том, как вам не хочется ехать в Мексику, ночью во сне вас обязательно забросит в ее столицу. Вашему телу будет наплевать на «не» и «нет», оно среагирует только на основной предмет размышлений. Мне кажется, мы целыми днями только о том и думали, как уберечься от несчастий и как избежать потерь.
Поезд прошел. В ушах по-прежнему гудела тишина. Мы выкарабкались обратно на рельсы и мрачно побрели к выходу, под дождь. Забравшись в лайнусовский универсал, мы поехали к Мак-Нилам, в гости к Меган. Я надеялся, что Лоис обрадуется визиту четырех «дядюшек-тетушек», жаждущих разделить ее восхищение Меган.
Лайнус осторожно осведомился:
– Три месяца… она еще не говорит?
– Да ты что! – обрушился на него Гамильтон. – Она пока слишком занята генерированием случайных чисел.
Я кивнул:
– Точно. И вот еще – жалко, конечно, но бедная Меган обречена расти, представляя для многих мою копию в парике-«лентяйке».
– А я даже и не догадывался, что ты с Карен… ну, что вы занимались этим, – сказал Гамильтон. – То есть вы, ребята, мастерски затихарились.
– А вот представь себе, – хмыкнул я.
Мы покатили дальше, все, кроме меня, довольные жизнью. Я вспомнил, как Карен сказала: «Ричард, будем мы наконец… или как?» Вспомнил и лепестки, цветочки и бабочек, перелетавших между нашими телами. Отчетливо всплыла в памяти та решительность, с которой Карен пошла на это. Интересно, была бы она такой всегда, если бы не?… Или она просто знала, что времени у нее уже нет? Пыталась успеть как можно больше в последний день?
Незадолго до того я прочитал фантастический роман «Конец детства». В нем детей со всей Земли объединяют, чтобы создать расу повелителей – коллективный разум, способный силой своего воображения сбрасывать планеты с орбит. Я задумался: а что, если бы все дети, вместо того чтобы объединяться, разбрелись кто куда, отметившись, как после окончания рабочего дня, если бы воображение их иссякло, сошло на нет? Что, если вместо объединения их мысль распалась бы на атомы, а сами они, потеряв память, впали бы в кому? Ведь Карен обрисовала мне именно такую картину: она увидела что-то внутри себя, в своем разуме, – в промежутке между бикини и коктейлями вперемешку с валиумом, между решением, надевать ли сегодня теплую куртку и лыжные ботинки. Когда она это поймала? Переключая в очередной раз телевизионные каналы или поворачивая за угол на своей «хонде»? Но в любом случае ей удалось разглядеть – пусть и частично, фрагментами – нечто такое, что сказало ей: завтра – это не то место, где хочется оказаться, будущее – это не то место, в котором есть смысл побывать. Вот что и мучило меня уже некоторое время: а так ли уж она была не права?
9. Еще более реально, чем ты сам
Через полгода после рождения Меган Карен окончательно перевели в дом инвалидов «Инглвудский приют». Ее поместили в отдельную палату. На тумбочке у ее изголовья теснились увлажнитель воздуха, ее бижутерия, деревянная расческа, бумажные носовые платки в розовой гофрированной коробочке, открытки на день рождения (скрупулезно обновлявшиеся каждый год), семейные фотографии в рамочках, плюшевые игрушки (один кот Гарфилд, два плюшевых мишки и один белый медведь), пара книг для посетителей – «Лучшее в жизни» и «Чайка по имени Джонатан Ливингстон», да горшок с вьющейся диффенбахией, проворно колонизировавшей чуть не всю комнату. Ее приемник иногда часами оставляли включенным.
«День» Карен чисто технически начинался в районе полуночи, когда ее поднимали с «антипролежневого» матраса с переменным давлением и переворачивали с боку на бок. При этом осматривалась ее одежда; при необходимости производилась замена. До шести утра ее переворачивали еще дважды. Одновременно полость ее рта прочищали мягкой зубной щеткой и протирали влажной губкой; губы смазывали вазелином.
Дважды в неделю, по утрам, ей полагалась полноценная ванна. Заодно при этом медсестра выполняла комплекс «интенсивных» упражнений для подвижности плечевых, локтевых и всех прочих суставов, а также сгибательных и разгибательных мышц. В остальные дни ее обтирали губкой и проводили упрощенный комплекс упражнений.
