В коридоре слышится какая-то возня, и через минуту в палате появляется прихваченная кем-то из дома банка газировки с соломинкой.
– Язык, – шепчет Карен, – словно со всех сторон ватой обложили. Лайнус, ты не съездишь к моим? Не хочу, чтобы им по телефону сообщали. Сделаешь?
– Конечно.
– Хорошо. Только, когда они приедут, если я буду спать, не будите меня… – Пауза. – Глупо это, наверное. Но все равно – пусть подождут. Я проснусь, скоро.
Меган целует Карен в щеку, потом снова ложится с ней рядом.
Венди внимательно следит за всеми показаниями приборов, за общим состоянием Карен. Пока выходит, что все, учитывая, разумеется, исключительность случая, идет абсолютно нормально. Меган прижалась к спине Карен – как индейский младенец у мамы на закорках.
– Смотри, у меня твои ногти, – говорит Меган. – И твои волосы. Ну, твои чуть поседели, но это ерунда. Мы их с тобой вместе покрасим. У меня подруга есть, Дженни, она умеет.
– А почему ты вся в черном? – спрашивает Карен. Меган снова чувствует себя дитем малым. Ей вовсе не улыбается рассказывать маме о том, что ей нравится имидж Смерти, ради чего, в общем-то, и надеваются сплошь черные шмотки.
– Это так, захотелось. Больше не буду.
Лайнус сидит на стуле рядом с кроватью – счастливый. Мысленно он повторяет свой долгий путь – по пустыне, по бесконечным паршивым городишкам, через бескрайний океан бессмысленности жизни. И вот здесь, сейчас, неизвестно откуда взявшийся, перед ним распускается цветок. Это бывает так редко – не чаще, чем находишь рубин в рыбьих потрохах. Такое было у Лайнуса в детстве. Такой рубин (на самом деле – просто осколок пластмассы с автомобильного стоп-сигнала) он обнаружил, когда потрошил свежевыловленного лосося на причале в бухте Пендер. Для маленького Лайнуса стекляшка навсегда осталась рубином.
Карен борется со сном, она хочет прочувствовать до мелочей свое новое состояние. То, что рядом старые друзья, – это просто счастье. А еще эта Бог весть откуда взявшаяся дочка-болтушка! В комнате, где нет никого, кроме этих четырех человек, витает какая-то напряженность: у всех слегка кружится голова. Еще бы, ведь они только что стали свидетелями эмоционального пробуждения, даже воскрешения, явления по масштабам сродни тому, как вскрывается лед на Ниагарском водопаде. Глыбы льда, отрывающиеся, откалывающиеся и плывущие прочь огромными сверкающими пластинами. Четверо в палате чувствуют себя околдованными, нет – избранными.
– Мы тебя заберем отсюда, как только это будет возможно, Карен. Знаешь, пресса с 1979 года здорово изменилась. Не хочется, чтобы они за тобой охотились, как стая ворон.
Венди звонит по телефону:
– Да… Полностью… Нормально… Срочно! Да, да… Полчаса назад… Ты уж постарайся. Спасибо.
Ричард уже не пьян. Трезвый как стеклышко, одетый в серебристый скафандр астронавт карабкается по грязному берегу каньона. Земля под его ногами жирная, комковатая и влажная, как собачьи консервы. Он выбирается на Капилано-роуд и тяжело, размеренно бежит, пересекая улицы и кварталы. Под ногами хрустят отработавшие свое петарды и ошметки расколотых тыкв. В небе над ним поднимается рыжий апельсин солнца. Свежо. Ричард переходит на шаг, идет по бульвару Эгмонт, по Дельбрук, затем по эстакаде Вествью. Возвращающийся со смены таксист притормаживает и спрашивает, не нужно ли его подбросить, – и через короткое время Ричард уже оказывается у больницы, подъезды к которой сплошь заставлены телевизионными фургонами. Необычный наряд Ричарда – просто внеплановая премия для журналистов, у которых и без этого день несомненно удался. Он видит оператора с осветителем и нескольких репортеров, молча пытающихся прорваться к лифту. Дежурная сестра, знающая Ричарда уже больше десяти лет, беспрепятственно пропускает его. Раздается чей-то вопрос:
– Это кто?
– Да это же ее молодой человек! Эй, вы… молодой человек, что вы можете нам сказать по поводу?…
Ричард выходит из лифта на этаже, где находится палата Карен. Сестры узнают его и молча, затаив дыхание, смотрят, как он идет по коридору – весь в серебре, сильный, уверенный, дышащий глубоко и спокойно, как и подобает астронавту на чужой планете. Он слышит собственное дыхание в своей груди. Вот он входит в палату и видит Венди и Лайнуса. Они улыбаются ему и деликатно выходят в коридор. Ричард целует Карен в губы.
– Привет, Беб. Я вернулась, – говорит Карен.
– Здравствуй, солнышко. С возвращением тебя, – говорит Ричард. – Как я по тебе скучал!
Он встает на колени рядом с кроватью и снова целует ее.
Тишина. Они глядят друг другу в глаза так, как это бывает только при первой любви.
– Ричард, мне не разрешают смотреть в зеркало. Все понятно, я выгляжу как крысиная задница.
– Ты красивая.
– Вы мне льстите, молодой человек. Эх, накрылись мои Гавайи.
– Я смотрю, ты уже познакомилась с нашей дочкой.
Меган лежит рядом с мамой, опираясь на локоть.
– Привет, пап.
– Здорово, пай-девочка.
Пауза. Вдруг Меган говорит:
– Достало это все. Слушай, пап, сегодня все можно. Залезай к нам, места хватит.
Ричард расстегивает молнию и стягивает с себя верхнюю часть комбинезона, который сползает к поясу, словно хромированная банановая кожура. Он влезает на кровать, и Карен оказывается серединкой этакого сэндвича из человеческой плоти – с одной стороны ведьма, с другой – астронавт. Ей кажется, что они втроем лежат в лодке, которая, покачиваясь, несет их куда-то по течению. Это и сон, и не сон. А Ричард тем временем чувствует себя так, будто только что открыл золотую жилу у себя в душе, целый Клондайк эмоций и ощущений, которые, казалось, он для себя давно похоронил.
Карен говорит:
– Ричард, от тебя пахнет потом.
Ричард кивает:
– Я от самой Кливлендской дамбы сюда добирался. – Пауза. – Это целая история.
– Мы все здорово устали. Согласны, ребята? – говорит Карен. – Предлагаю вздремнуть.
И они действительно хотят спать, они вдруг ощущают, как они устали – устали бежать, надеяться, ждать, терять надежду и снова обретать ее. Ричард просовывает руку под голову Карен.
– Согласен. Давайте поспим. Мы так долго ждали и очень устали.
– Вы только на нас посмотрите, – обращаясь к ним обоим, говорит Меган. Этот тон, эта искренняя радость в голосе уже давно предназначались у нее только для мелких зверюшек, именинного торта и американских горок. – Да ведь мы – настоящая семья. Наконец-то. И теперь – навсегда. Я больше не буду Смертью, хорошо, папа?
Ричард шепчет в ответ:
– Хорошо, только ты ведь ею и не была.
Втроем они медленно погружаются в дремоту.
– Да, а что у вас за дурацкие костюмы? – уже сквозь сон едва слышно спрашивает Карен.
