– Между прочим, я не все, что тут у вас происходило, упустил. Не веришь? Хочешь, «лунную походку» изображу?
– Ты? Давай-давай, этого я пропустить не могу.
– Смотри.
Я по-джексоновски крадусь по дороге, а Ричард при этом надрывается от хохота. Я удивляюсь:
– Что-то не так?
– Да нет же, наоборот. Даже слишком хорошо.
– Ну ладно. А ты умеешь?
– Ой, нет, только не это.
Я опять подплываю поближе:
– Вот видишь? Я, оказывается, не так уж отстал от вашей жизни.
Мы идем дальше.
– Твою мать! – вырывается у меня. – Во что район превратился! Грязь, бардак, а?
– Самое трудное – привыкнуть к тишине. Вплоть до этой чумы, или как там ее, все улицы в окрестностях выглядели практически так же, как в тот год, когда ты умер. А теперь…
Мы проходим мимо поваленных деревьев, заросших вьюнком заборов. Вместо некоторых домов – обгорелые пни фундаментов. Вот птица – сидит на грудной клетке очередного скелета. Трещины в асфальте. Машины стоят как попало.
Собачий скелет, выбеленный солнцем и кислотными дождями.
– Пинбол, мир его праху. Доберман Вильямсов. Он бросился на Венди, но Гамильтон успел его пристрелить. Жаль пса. Он ведь не виноват, просто озверел от голода.
– Грустная история.
– Слушай, Джаред, рассказал бы ты мне кое о чем. Тогда, в семьдесят девятом, как все происходило для тебя? Я всегда хотел узнать, например, было ли тебе страшно ближе к концу, когда ты уже явно умирал там, в больнице. Ты выглядел таким спокойным, даже в последние дни, когда тебя со всех сторон подключили к каким-то аппаратам, благодаря которым ты только и мог дышать.
– Страшно ли мне было? Да до усёру. Не хотел я помирать! Я хотел пожить, увидеть будущее – что станется с людьми, которых я знал. Я хотел увидеть плоды прогресса – электромобили, контроль над загрязнением окружающей среды, новый альбом «Talking Heads»… Потом у меня выпали волосы, и я понял, что перешел черту. Пришлось просто держаться, чтобы не доводить родителей. Им и так паршиво пришлось.
Ричард мыслями где-то далеко.
– Ты часто думаешь о смерти? – спрашиваю я его.
– Часто ли? Да я о ней только и думаю. А как иначе-то? Ты посмотри вокруг.
– И что ты надумал?
– Смерть не так пугает меня. Я ведь уже могу себе представить, что после смерти встречусь со всеми, кого знал раньше, – куда бы они ни попали после того, что случилось. Но будь я на твоем месте тогда, в школьные годы, – не знаю, удалось бы мне держаться так достойно, как ты. Кто знает, я, может быть, выл бы, орал, вымаливал еще хоть чуточку времени, пусть даже на этой старой посудине – на планете, где нас угораздило родиться и жить.
– Нравится тебе здесь?
– Нет. Но я при этом жив.
– Этого достаточно – быть живым?
– Это то, что у меня есть.
– Ричард, скажи мне честно… Только честно, потому что по-другому нельзя: я ведь как-никак посланец небес.
– Заметано.
– Я и Карен – мы были для тебя предлогом, чтобы не жить своей собственной жизнью? Ты ведь выключился из жизни, совсем.
Вопрос оказывается явно болезненным, но Ричард, выждав паузу, берет себя в руки, и на его лице появляется выражение: «В конце концов, почему бы и нет».
– Да, это так. Я действительно самоустранился. Но при этом оставался законопослушным гражданином: выносил мешок с мусором к приезду машины каждый вторник, принимал участие в выборах, ходил на работу…
– В глубине души ты ощущал пустоту такой жизни?
– Было дело. Но – самую малость Ну что, доволен ответом?
– Перестань. Пойми, это нужно. Мне нужно понять, какие вы все.
– Учти, я перестал самоустраняться с тех пор, как Карен проснулась.
– Да, это верно.
– А обязательно об этом, Джаред? Давай обсудим кого-нибудь еще: соседей, друзей, знакомых.
– Всех, кто тут есть, я сегодня уже видел, со всеми поговорил. Ты последний. Самый лакомый кусочек я приберег на закуску, самого старого друга.
– Я польщен. Какая честь!
Мы идем дальше, доходим до Сент-Джеймс-плейс и приближаемся к бывшему моему дому – неказистой хибаре в полтора этажа, небесно-голубого цвета. По правую руку – следы пожара. Сгорел дом соседей. Пепел и угли совсем свежие.
– Пожар был недели три назад, – говорит Ричард и добавляет: – Молния.
Мы останавливаемся перед калиткой.
– Ну вот, Джаред. Твой дом. Зайти не хочешь?
– А можно? Я в том смысле, что я-то хочу, но вот… если ты пойдешь со мной. Что-то мне боязно одному…
– Что? Ты же призрак, чего тебе мертвецов-то бояться?
– Ну, вот так получилось. Неправильное я какое-то привидение в этом смысле.
– Ладно, привыкнешь еще. Все привыкли. Гамильтон их протёчниками называет.
На лужайке перед домом трава по колено, декоративные кусты побурели и высохли. Плющ уцелел, его зеленые пряди разрослись и загородили входную дверь. На замок она не заперта. Ричард нажимает на ручку, дверь подается, из-за нее вырывается поток теплого воздуха. Он несет с собой противнейший запах – что-то вроде аммиака. Ричард морщится и спрашивает:
– Ну что, не передумал?
– Пойдем, прошу тебя.
Внутри время словно остановилось.
– Бог ты мой! Ричард, да ведь здесь ничего не изменилось с того дня, когда я тут был – в последний день перед тем, как в последний раз попасть в больницу. Врачи мне мясо есть запрещали, а отец нарезал кусок индейки – мелко-мелко – и сказал, чтобы все шли к черту со своими запретами. Потом меня стало рвать – сначала обедом, а после кровью. Пришлось вызывать «скорую». Родители и сестра так перепугались! Зрелище действительно было не для слабонервных.
Ричард ждет в гостиной, я осматриваю дом. Вот новый телевизор, вот микроволновка на кухне, на холодильнике – новые магнитики. А в остальном – все так, как в тот день, когда меня увезли. Я направляюсь к лестнице; Ричард, внимательно глядя мне в глаза, спрашивает:
– Джаред, ты точно хочешь туда подняться?
– Все будет в порядке. Если, конечно, ты не уйдешь. Поднимемся вместе?
Ричард идет вслед за мной. Мы подходим к моей бывшей комнате – в последние годы там стояла швейная машинка. Я заглядываю в ванную, в комнату сестры. Вот и спальня родителей.
– Пусти меня первым, – требует Ричард.
Я говорю, что такие предосторожности излишни, но он непреклонен. Он приоткрывает дверь, заглядывает в комнату, лицо его бледнеет, и он возвращается на цыпочках.
