Мистер и миссис Мак-Нил примчались из Бирч-Бэй под утро. Правое переднее колесо их «бьюика-центуриона» ткнулось в выкрашенный в желтый цвет поребрик парковочной площадки приемного покоя. Мои родители уже были в больнице. Ну и, разумеется, я, Гамильтон, Пэмми, Венди и Лайнус – все измученные бессонной ночью и страхом. Лица у обоих Мак-Нилов были красными, как объятые пожаром здания. Тревожная новость застигла их в преизрядном подпитии, и, судя по всему, сейчас их как раз мучило похмелье, в первую очередь – головная боль. Сначала они отказались говорить с кем-либо, кроме взрослых, явно считая всех нас, друзей Карен, виноватыми в том, что с ней случилось. Взгляд покрасневших глаз миссис Мак-Нил выражал это яснее, чем любые высказанные вслух упреки. Они поговорили с моими родителями – соседями и в каком-то роде друзьями в течение уже почти двадцати лет.
Когда рассвело, доктор Менгер пригласил их четверых в палату, где находилась Карен.
– …таламус… бу-бу-бу… жидкости, мозговой ствол… ду-ду-ду… черепные нервные волокна… гипоксия, ишемическая энцефалопатия… дыхательная функция…
– Она жива? Или она умерла? – спросила мать Карен.
– Миссис Мак-Нил, она жива.
– Она может думать?
– Я не могу ответить на ваш вопрос. Если ничего не изменится, периоды ее сна будут сменяться бодрствованием, возможно, ей даже будет что-то сниться. Но мыслительная деятельность… Нет, не думаю.
– А если она просто заперта в неподвижном теле, как в ловушке? – спросил мистер Мак-Нил. – Что, если она… – Джордж Мак-Нил старательно подбирал слова, – если она там сейчас слышит все, что мы говорим. Что, если она кричит нам оттуда и не может сказать, что ей очень плохо?
– Уверяю вас, сэр, это не так. Прошу вас…
Лайнус тем временем фыркал и, отдуваясь, хлебал горячий шоколад, купленный в автомате. Гамильтон обозвал его скотиной, для которой нет ничего святого, на что Лайнус возразил с расстановкой:
– Карен любит шоколад. Будь она с нами, она бы за меня порадовалась.
Повисла пауза; переглянувшись, мы молча признали, что в словах Лайнуса скрыта определенная мудрость. Успокоился и Гамильтон, хотя откровенно кислое настроение его не покинуло.
– Ричард, – рявкнул отец Карен, появившись из-за угла коридора вместе с остальными взрослыми. – Доктор Менгер сказал, что Карен приняла две таблетки. Кто их ей дал? Ты?
Я насторожился.
– Нет. Они были у нее в пудренице. Кажется, валиум. Я и раньше видел, как она их принимает. По-моему, это миссис Мак-Нил дает их ей.
Мистер Мак-Нил повернулся к Лоис, своей жене. Та только опустила голову и чуть заметно махнула рукой, признавая, что это была ее идея. Отец Карен сразу как-то ссутулился.
Я сказал:
– Карен хочет быть в форме к поездке на Гавайи. Она очень старается похудеть.
То, что я говорил в настоящем времени, словно тряхнуло их.
– Осталось ведь всего пять дней, – почему-то сказала Венди. – Она к этому времени, наверное, поправится… правда?
Никто ей не ответил. Миссис Мак-Нил театральным шепотом спросила у Венди:
– Девочки, вы… вы что-нибудь пили? Венди? Пэмми?
Венди честно призналась:
– Миссис Мак-Нил, Карен выпила всего полтора наших самодельных коктейля. Водка и тоник. Честное слово. В основном тоник, а водки чуть-чуть, скорее для запаха. Карен ведь была совсем здорова, она еще вдруг забеспокоилась, не потерялась ли ее гигиеническая помада, и вдруг – она уже лежит на земле и чуть слышно стонет. Мы подумали, что, может быть, стоит вызвать у нее рвоту, да только ничего у нас не получилось. У нее с утра маковой росинки во рту не было. Она действительно так хотела сбросить лишний вес перед Гавайями.
– Хорошо, Венди. Все понятно.
Доктор Менгер принес показать нам результаты анализа крови Карен на алкоголь, чтобы подтвердить правоту наших слов.
– Практически чисто, – сказал врач. – Ноль целых одна сотая.
Карен практически чиста. Но не совсем. А значит – загрязнена. Запятнана, испачкана и замарана. Изгажена и осквернена. Заражена, зачумлена. Потеряла чистоту благодаря своим друзьям – грязным, дурным подросткам, что крушат дома, в которых живут.
Так мы и сидели в больнице – молча, вшестером – старые друзья, сидели долго, до позднего утра следующего дня. Уходившая домой после ночной смены медсестра принесла нам гоголь-моголь в бумажных больничных стаканах. А мы все сидели, безмолвно упрекая себя и других, готовые к любым карам и наказаниям и уже наказывая друг друга этим молчанием.
Воскресное утро. Новость дня потихоньку разносится по школьным знакомым – многие любители коньков и лыж встают рано. Состояние Карен все с превеликим удовольствием свяжут с пьянкой в том, почти разрушенном вчера доме, будто именно это и стало истинной причиной ее несчастья. И с таблетками.
У меня схватило живот, и я пошел в туалет. Закрывшись в кабинке, я уже вдохнул поглубже и вдруг вспомнил про конверт, лежавший у меня в кармане. Я вскрыл его. На вырванном из блокнота листе было написано:
15 декабря. 6 дней до Гавайев
Не забыть: позвонить Пэмми по поводу бус для африканской прически. Договориться о мелировании.
Привет, Беб. Это Карен.
Если ты читаешь это письмо, то: а) ты – самая большая свинья в мире, и я тебя больше знать не хочу, или же – б) наступил следующий день, и у нас очень плохие новости. Надеюсь, что все это не так!
Зачем я это пишу? Сама не знаю. Ощущение такое, как будто покупаешь страховку перед полетом.
Всю неделю меня преследуют видения. Может быть, я даже рассказала тебе о них. Но это неважно. Обычно мои сны довольно спокойны. Ну, бывает, например, что я во сне скачу на лошади, плыву, с мамой ругаюсь (причем мне удается переубедить ее!), но то, что я вижу теперь, – это не сон.
В кино, когда кто-то видит лица преступников, грабящих банк, его убивают или берут в заложники. Так вот, у меня такое чувство, что меня тоже возьмут в заложники, потому что я увидела больше, чем мне было положено. Я не знаю, как это будет выглядеть. Те голоса – я слышу, как они спорят, и один из них так похож на голос Джареда; так пока они спорят, я смотрю вокруг и стараюсь запомнить кусочки Будущего (Господи, как же глупо все это получается на бумаге).
Здесь темно – я имею в виду, в Будущем. Не слишком-то веселое местечко. Тут все такие старые, а наш район вообще весь засран (ты уж извини, что я так – по-французски!).
Я пишу тебе, потому что мне страшно. Конечно, все это слезливо и сентиментально, а я, наверное, просто дура. Знаешь, чего мне хочется, – уснуть лет на тысячу, чтобы никогда не увидеть наяву такого будущего.
Сказки маме и папе, что я буду скучать по ним. И попрощайся за меня с нашими. Да, еще вот что, Ричард. Можно, я тебя кое о чем попрошу? Ты дождись меня, ладно? Я вернусь оттуда, куда бы меня ни унесло. Когда – не знаю, но я вернусь.
