— Но вскоре её нашли мёртвой, без каких-либо признаков болезни или насилия. А у неё в волосах обнаружили следы ядовитой мази.
Все уставились на него, разговоры прервались на полуслове.
— И теперь, — заявил Гай внезапно повзрослевшим голосом, — мы никогда не узнаем, кто подослал её к моему отцу.
Потом из Сирии, всё ещё свободный и разгневанный, но под градом обвинений, прибыл сенатор Кальпурний Пизон. Тиберий и Ливия прекрасно знали его убийственную неосмотрительность, и император поспешил в курию на пленарное заседание сената, чтобы наметить план процесса:
— Вы должны выяснить, препятствовал ли Кальпурний Пизон власти Германика в Сирии, или же Германик был нетерпим в своих отношениях с ним. Питал ли Кальпурний Пизон злобу к Германику, или же Германик злоупотреблял своей властью. Существовали ли конкретные подозрения насчёт применения яда, или же неосмотрительное выставление тела Германика на площади в Антиохии опасно воспламенило толпу.
Оптиматы втайне возликовали, популяры были ошеломлены и возмущены. В словах Тиберия темы расследования были так виртуозно умножены и запутаны, что суд или комиссия могли бы работать годами и не прийти ни к какому заключению. Сенатор Сальведиен, потомок того Сальведиена, что погиб во время древнего мятежа, возмутился:
— Мы рискуем не понять, кто виноват: тот, кто налил яд, или тот, кто, не ведая этого, выпил его, — и напомнил коллегам, что сенаторы составляют независимый суд, которому по законам Республики никто не может диктовать.
Император посмотрел на него, и больше никто не посмел вмешаться. Тиберий покинул зал заседаний. Но он ничего не забыл, и всё это знали. А сенатору Кальпурнию Пизону, пока подготавливали процесс, великодушно разрешили остаться на свободе.
— Это знак, — прокомментировал, побледнев сильнее обычного, историк Кремуций Корд. — Теперь Кальпурний Пизон уверен, что Тиберий употребит всю свою власть для его спасения.
Кальпурний Пизон действительно имел основания чувствовать себя под защитой, но воспользовался ею плохо. Он обошёл галереи сената, не сдерживая вызывающего высокомерия и сжимая в руке маленький кодекс, карточку с каким-то посланием. Мельком видевшие его шептались, что оно написано рукой Тиберия.
И кроткий Кремуций Корд с мудростью историка предсказал:
— Кальпурний Пизон думает, что спасся, скрываясь за более великим виновником. Но на самом деле он вынес себе приговор, потому что теперь Тиберию придётся заставить его молчать, да так, чтобы он не заговорил и через сто лет.
Забившаяся от холода в угол Агриппина слушала, сидя на подушках, и не могла унять дрожь.
Встревоженный Кретик сказал:
— Боюсь, что Кальпурнию удастся бежать — возможно, к какому-нибудь мелкому тирану у границ Сирии, в Декаполь или куда-нибудь в Парфию. С его-то деньгами!
— Не сбежит, — спокойно рассудил Кремуций. — Тиберий не может рисковать его разговорчивостью. Кальпурния Пизона уже не спасёт никакое богатство.
Действительно, к взволнованному сенатору прибыли несколько настойчивых императорских посланников, прервали его прогулки и убедили отдать тот таинственный документ, который «ослабляет власть единственного, кто может помочь». Сенатора клятвенно заверили, что Тиберий уже придумал, как его спасти.
После двух драматических заседаний сенатского суда — где усугублялись тяжелейшие обвинения, слышались убийственные свидетельства и такие же гневные оправдания, а Тиберий не появлялся — вооружённый отряд неожиданно отконвоировал Кальпурния Пизона домой. За стенами собственного дома той же ночью в полной, ошеломляющей тишине он покончил с собой. Это обнаружилось утром, когда пришлось вышибать дверь в его комнату.
— Он пронзил себе горло одним ударом, — взволнованно прокомментировал Нерон.
Но Друз, второй брат, пояснил, чётко выговаривая слова:
— Говорят, он воспользовался мечом.
Нерон отвернулся, не поняв смысла этой реплики; Гай же сразу спросил:
— Меч, чтобы пронзить себе горло? Как же он его держал?
— Непонятно, — иронично согласился Друз.
— И этот меч нашли? — спросил Гай.
Друз улыбнулся.
— Да, говорят, он валялся на полу, но слишком далеко от тела.
Гай тоже улыбнулся.
— Какая ошибка... Никто из военных в жизни не поверит.
И Друз заключил:
— Говорят, один центурион, как только увидел там меч, подтолкнул его ногой поближе к трупу. Но клинок был в крови, и на полу осталась полоса...
Агриппина посмотрела на двоих своих младших сыновей, особенно на самого младшего, — они загадочно улыбались, в то время как старший всё понимал с запозданием.
— А Планцина? — спросил Гай.
Друз злобно рассмеялся:
— Планцина отдыхала в другой комнате и ничего не заметила. А послания Тиберия не нашли.
Через несколько часов весь Рим сошёлся во мнении, что это великодушное самоубийство защитило вдохновителя отравления. Тиберий перенёс унижение без единого слова, не дрогнув. Но после периода своего жуткого молчания — а он мог молчать по нескольку дней, погрузившись в не покидающую его тревогу, — император решил, что многие из ныне веселящихся скоро найдут причины для душераздирающих рыданий. И перешёптывания его больше не занимали, потому что процесс был объявлен завершённым.
Дез приговора теперь уже гарантированное молчание мертвеца позволило Ливии — в народе называемой Новеркой, но официально много лет носившей имя Августы — очистить свою подругу, овдовевшую Планцину, от всех обвинений. И действительно, Тиберий под давлением матери пришёл поддержать Планцину перед остолбеневшими сенаторами.
— Это невиданно, — говорили римляне, — чтобы близкий родственник жертвы с таким рвением защищал убийц.
Но нашлись тонкие аргументы, и в конце концов грозная Планцина была оправдана, ей даже удалось сохранить имущество.
Друз с ненавистью прокомментировал:
— Она заключила договор с убийцами над трупом Кальпурния Пизона.
ИСТОРИЯ ЮЛИИ
В исторической резиденции на Ватиканском холме, среди знаменитых садов на правом берегу реки, которую поэты называли Тибром, Агриппина кричала, что ей невыносимо жить рядом с молчаливым злодеем в императорском обличье, убийцей Германика — любимого мужа и отца. Невыносимо видеть, как Планцина плачет от радости в материнских объятиях Ливии; невыносимо видеть, как наглое семейство Пизонов ходит по Риму в славе восстановленной невинности.
Из дальних комнат малолетний Гай слышал её взволнованный голос, приглушённый подушками и перебиваемый жалостными увещеваниями служанок. Он молча шагал туда-сюда. Гай был ещё мальчик, но, походив вот так, он остановился и пообещал себе, что увидит день, когда припомнит этому семейству все свои несчастья.
