— Шестьсот волков, — сквозь зубы выругался Серторий Макрон, покидая помещение на время тайного голосования.
По яркому выражению Тиберия, сказанному «до того, как его ум помрачился», в сенаторских креслах затаилась стая волков, изображая торжественные выборы. «Но они лишь выжидают, как волки в горах, чтобы вырвать из чужих клыков добычу».
Серторий Макрон поджидал за дверью, в строгом порядке выстроив свои когорты.
Тем временем вокруг курии собиралась всё более густая и шумная толпа. Как и предвидел Макрон, сенаторы услышали, как выкрикивается имя убитого Германика и его единственного выжившего сына, молодого Гая Цезаря.
— Преторианцы не вмешиваются, — шепнул кто-то.
Напряжённость возрастала.
— Зреет восстание.
В прошлом в ситуациях, не столь отличных от этой, начинались гражданские войны, в которых стороны годами резали друг друга.
Ещё кто-то вполголоса заметил, что история с завещанием, объявленным недействительным после свидетельства — а точнее, вооружённого свидетельства — Макрона, грозно продемонстрировала, что преторианские когорты, железные, несокрушимые хозяева Рима, поддерживают Гая. Настал подходящий момент, чтобы от кресла к креслу пронеслось известие, что «пока благодаря усилиям грубого, но крайне опасного Сертория Макрона мы считали Тиберия живым, этот мальчишка Гай втихомолку оставался в Мизенах и уже привлёк на свою сторону Западно-Средиземноморские войска, мощную силу Мизенских преторских частей».
Другие добавляли, что, повторяя столь знакомую историю, «этот мальчишка» легко привлечёт на свою сторону легионы.
— Он единственный человек во всей империи, в котором (течёт кровь и Августа, и Марка Антония.
В памяти был ещё жив кошмар прежних побоищ с последовавшими за ними судебными процессами и проскрипционными списками. Умудрённые этим опытом внуки утратили часть кровожадности своих дедов. И потому сенаторы обеих партий, решившие мирно разойтись по домам, старались поскорее прийти к согласию.
Снаружи Серторий Макрон услышал, как стихают голоса в курии, и улыбнулся про себя со своим жестоким опытом горца: вот так затихал вой уставших волков, когда добыча ускользала. И действительно, за дверью кто-то рассудительно заговорил, что авторитет и молодость Гая Цезаря в сочетании с его неопытностью, мягкостью и, по мнению многих, глуповатостью может устроить всех.
Лишь один сенатор, Луций Аррунций из древней и упрямой кремонской фамилии, встал и при всеобщем молчании заявил:
— Ваш кандидат слишком молод для столь огромной власти. Вижу, у меня одного есть мужество сказать это.
Он обвёл взглядом зал. Его тщательно выбранные и страшные слова, как обычно, застали всех врасплох, а голос, всегда тихий, часто ироничный, прозвучал резко. Но теперь друзья и враги слушали его в раздражённом молчании, потому что, хотя и с большим трудом, они уже согласились с предложенным выбором.
— Молодость Гая Цезаря — это его преимущество перед нами, пожилыми сенаторами. Она означает, что при своём великом имени он получил больше возможностей в будущем, которое, надеюсь, у него долгое. Но сегодня, думаю, все вы согласитесь со мной во мнении, что он не мог приобрести нужного опыта рядом с Тиберием, которого, как сейчас обнаружилось, многие из нас так люто ненавидели. Ил и вы хотите правления в стиле того, что наконец закончилось?
Все молча смотрели на него, а Луций Аррунций заявил, что вовсе не утверждает, будто бы юноше не хватает способностей.
— Для этого я недостаточно хорошо его знаю, — с иронией признался он, — поскольку до сих пор он практически ничего не совершил.
И заключил:
— Но власть — не место для подобных экспериментов.
Он единственный категоричным тоном выразил своё твёрдое несогласие.
Но с противоположного края поднялся другой сенатор и с подобающим случаю возмущением заявил:
— Этот спор о возрасте оскорбляет священную память Августа, которого избрали в девятнадцать лет!
И остальные присоединились к его возмущению.
Так через сорок восемь часов после смерти Тиберия, 18 марта, сенаторы избрали Гая Цезаря Германика принцепсом цивитатусом, первым среди сенаторов. То есть тем, кто — великолепное изобретение Августа — первым объявляет свой голос, практически максимально влияя на собрание.
Когда Гай на мизенской вилле узнал об этом, уже почти наступила ночь. До него донёсся громкий крик офицера, который в темноте расшифровал световые сигналы с башни ближайшего военного поста. И прежде чем этот крик затих, на военно-морской базе поднялся безумный шум, затрубили трубы, люди столпились на улицах, громко ликуя, и в это последнее мгновение своего одиночества Гай представил, как сообщение с той же стремительной скоростью разносится по всем провинциям империи.
Спустя мгновение в комнату ворвался префект Мизенских преторских частей со всеми своими офицерами. Они замерли перед Гаем в салюте, который на этот раз ему действительно полагался. Он принял приветствие и сообщение префекта с официальной холодностью, но вскоре в юношеском порыве обнял его. И увидел — самое надёжное свидетельство власти — в глазах этих солдат неколебимый и безжалостный блеск. Потом вокруг Гая собрался императорский эскорт и отгородил его от прочих.
На дороге в Рим вытянулся медленный и торжественный кортеж с прахом Тиберия, которому звёзды предсказывали, что он не вернётся в Рим живым. Его сопровождал Гай Цезарь, только что избранный принцепс, окружённый мощными августианцами в серебристых панцирях, как двадцать три года назад сам Тиберий сопровождал тело Августа. Но теперь от города к городу народ по краям дороги смотрел, словно на знак богов, как единственный уцелевший из перебитой фамилии провожает в последний путь убийцу. И со стороны народа это были не скорбные и строгие проводы умершего — на него никто не обращал внимания, — это был триумф чудом выжившего молодого человека, следовавшего за ним. В соответствии со строгим ритуалом и без пышности, под молчаливыми суровыми взглядами урну с прахом Тиберия поместили в мавзолей Августа.
«Всего лишь горсть праха, — думал Гай. — И больше никто его не боится».
Был двадцатый день марта.
Вскоре после этого сенаторы собрались в курии, чтобы установить титулы и полномочия нового принцепса. Август со своей блестящей хитростью посредством изощрённых законов год от года постепенно модифицировал свои полномочия и выстроил себе ряд старых и новых должностей, чтобы укрепить свою личную власть, но скрывал это под сладкой иллюзией частых перевыборов части сенаторов. Вскоре для него и затем для Тиберия всё это превратилось в нечто вроде монархических полномочий.
В тот день две непримиримые сенаторские фракции — сами того не зная — избрали друг против друга одну и ту же стратегию: уступить побольше формальных полномочий этому «мягкому и наивному» Гаю Цезарю, чтобы всяческими хитростями можно было вынудить его на шаги, которые, будь они вынесены на обсуждение среди сенаторов, встретили бы непреодолимую враждебность.
