— Поверю, добрый молодец, жисть такая…
— Да и доходить до всего сызмальства любил я… Чуть что, сейчас же доведаюсь. Стояли мы долго станом на Волге близ Астрахани. Вдали от берега укрылися, в лесу дремучем… Прознал я от тамошних жителей, что в том лесу колдунья живёт в избушке одинокой, в овраге… Потянуло меня к ней… Пошёл… Старуха как есть страшилище. Приняла меня неласково, ну да я зыкнул на неё и нож ей показал. Против булатного-то не оказалось у ней наговору, ну да и к чёрту в пекло идти в старости охоты у ней не было… Подружились мы со старухой-то, стал я к ней кажинный день шастать, деньгами оделять, кое-каким припасом. Старуха мягче воску стала, полюбила меня, сынком стала называть, чёртова дочь в чёртовы внуки меня, значит, пожаловала… Ничто, думаю, только бы своего добиться и обо всех её зельях да наговорах узнать. А трав этих у неё чёртова пропасть была для просушки в хате понавешана. Котелок на очаге был особенный, на треногом тагане. Кот чёрный, глаза горят, как уголья, да ворон без ноги, старый-престарый… Хрипло так, бывало, каркает. Стала старуха меня учить травы различать, снадобья делать, какие в пользу, какие во вред человеку идут. Учила, учила да и обмолвилась, что-де её знахарство перейдёт ко мне только после её смерти. Я на ус себе намотал это и продолжал к ней шастать да выспрашивать. Всё выспросил, больше, говорит, тебя учить, добрый молодец, нечему. Я и отблагодарил, отправил её к отцу — дьяволу…
— Убил? — чуть слышно спросил Семён Иоаникиевич, бросив на Ермака взгляд, полный страха, смешанный с удивлением.
— Прирезал… Давно это было, молод я был ещё, — как бы в своё оправдание добавил Ермак.
— Да, да… — растерянно пробормотал Строганов.
— Ну и натерпелся я потом страху, всю жизнь ничего такого не видывал…
— Страху?
— Да… Прирезал я старуху-то и ушёл… Правду молвила покойница: все зелья, снадобья, наговоры и отговоры так и стали мне в уме представляться, точно старуха мне их в уши шепчет… Пришёл я к своим. Тут дельце случилось: обоз шёл, пощипать его малость пришлось. Возчики ретивые оказались, управиться с ними труда стоило… Потом добычу делить стали, пированье устроили… Прошло два дня, не был я в избушке у колдуньи, да и не к чему было. Не на беседу же с мёртвой идти?.. Только вдруг меня туда потянуло. Точно мне в уши кто нашёптывает: «Иди да иди». Пошёл. Подхожу к избушке, смотрю — дверь плотно притворена, а как теперь помню, ушёл я, оставив её настежь. Ну, думаю, кто-нибудь к старухе заходил из окрестных жителей, поворожить, увидел, что она мёртвая, убежал да и дверь захлопнул… Пошёл я на крыльцо, отворил дверь, кот мне под ноги шасть, и никогда я, на своём веку страху не испытавший, тогда, сознаюсь, дрогнул, под ноги себе посмотрел, хотел ногой кота ударить в сердцах, что он меня испугал, только он, проклятый, у меня между ног проскочил и был таков, а в это время над головой у меня что-то вдруг зашуршало! Это ворон старый быстро так вылетел. Поднял я голову, глянул да и обмер: передо мною зарезанная колдунья стоит, ухмыляется, голова у ней на боку на недорезанной шее держится, она ею покачивает… Тут уж меня совсем оторопь взяла. Я назад, да бегом, а за мной, слышу, старуха хохочет, кот мяукает, ворон каркает… Только вскорости я опомнился. Злость меня взяла, что устрашился я невесть чего. Из оврага-то я выбежал, на краю стал и обернулся. Смотрю и диву даюсь, избушка стоит с закрытой дверью, а из углов её дым идёт. Что, думаю, за притча такая? Сел на краю оврага, гляжу, вот вместо дыма языки огненные показались, полымем охватило избушку, как свеча, она загорелась и дотла сгорела, и дым такой чёрный пошёл от пожарища. И почудилось ли мне, али так и было, что в дыму этом и старуха, и ворон, и кот улетели… Всё это на глазах моих приключилось. Часа два прошло с тех пор, как я входил в избушку и кот мне под ноги шастал. Спустился я снова в овраг, пошёл к месту пожарища. Гляжу — остались одни уголья, ни тебе остова старухи, ни кота, ни ворона как не бывало, может, кот и ворон к хозяйке своей и не вернулись, один сбежал, другой улетел, только старухе-то, кажись, не убежать бы… Пошёл я прочь к своим, а все речи старухи о травах и зельях, наговоры её и отговоры в ушах у меня так и слышатся… И дал я было себе зарок никогда ими не пользоваться, только зарока этого сдержать мне не пришлося. Случалось, товарищ занеможет или кровь из раны его ручьём хлещет, давал я ему травы и кровь заговаривал, и всегда было удачно.
Ермак смолк.
Семён Иоаникиевич тоже некоторое время молчал, видимо, под впечатлением рассказа.
— Чудное дело творится на белом свете! — наконец произнёс он.
— Так вот я и хотел попытать насчёт девушки, — с едва заметной дрожью в голосе сказал Ермак Тимофеевич.
— Что же, попытать можно. Только это надо сделать обдумавши.
— Я что ж? Моё дело предложить, а неволить к тому не могу, — сдержанно заметил Ермак. — А моя беда вот какова, — переменил он круто разговор. — Слышно, на Сылке и Чусовой появились кочевники.
— Не слыхал…
— Прибежал оттуда сегодня утречком парень один, бает, мурза Бегулий с вогуличами да остяками подошёл туда и хозяйничает.
— Мурза Бегулий, — раздумчиво повторил Семён Иоаникиевич, — есть такой, это мне ведомо.
— Вот он самый…
— И много нечисти-то с ним…
— Говорит парень, что много, до тысячи… Може, и привирает, у страха тоже глаза велики…
— Одначе всё же полтыщи будет наверное…
— Може, и больше…
— Так как же быть-то?
— Вот я и пришёл сказаться твоей милости… Надо людей отрядить, угомонить мурзу-то этого. Мои молодцы мигом его успокоют…
— Сам поведёшь?
— Нет, думаю, с Кольцом отправить…
— Всех уведёшь? — с тревогою спросил Семён Иоаникиевич.
— Зачем всех? И половины довольно… Уважут поганого.
— Что ж, отпускай, благословясь, — сказал после некоторого раздумья Строганов.
— Я племянникам скажу… Может, кто из них потехой ратной скуку разогнать захочет?
— Нет, об этом и говорить не надо. Оба полезут, молоды, кровь в них играет, а не ровен час, шальная стрела и насмерть уложит али искалечит. Это если бы сюда погань пришла, другое дело, — торопливо, с тревогой заговорил Семён Иоаникиевич.
— Ладно, так и не надо на мысль наводить… — согласился Ермак Тимофеевич.
— Не надобно, не надобно… — замахал руками Строганов. — А что насчёт Аксюши, так говорю, подумавши, надо решиться… Повременим, посмотрим, может, и полегчает ей, а этим временем и грамота к жениху придёт, и что ни на есть он отпишет или сам пожалует… Сегодня же гонца посылаю… Не надумал вот, кого бы послать. Ну да у меня челядинцы все — люди верные, доставят. Теперь, кажись, дороги-то стали безопасливее…
— На Волге, бают, тихо, а всё же, не ровен час, может и наткнуться на лихого человека, — загадочно заметил Ермак Тимофеевич.
— Авось бог пронесёт, в добрый час будь сказано, — не заметил загадочного тона Ермака Строганов.
