— Прощения просим, — встал Ермак. — Так я отправлю молодцов-то с Кольцом.
— Отправляй с Богом… — встал и Семён Иоаникиевич.
Ермак Тимофеевич поклонился и вышел. Быстрыми шагами направился он в свою избу, отдал наскоро дожидавшемуся его там Ивану Кольцу распоряжение о предстоящем походе и, опоясав себя поясом с висевшим на нём большим ножом в кожаных ножнах, простился со своим другом-есаулом.
— Ты это куда же? — спросил Иван.
— Дело есть… — нехотя ответил Ермак и быстро вышел.
Иван Кольцо посмотрел ему вслед недоумевающим взглядом.
«Задумал атаман, кажись, что-то неладное, — пронеслось у него в уме — а всё баба…»
Он тряхнул кудрями, вышел из избы, чтобы собрать круг и объявить о походе.
XII
Гонец
Быстро шёл Ермак по дороге, ведущей от хором Строгановых в Пермь.
Версты за полторы от старого посёлка вправо от дороги на лугу пасся табун лошадей, принадлежавших новым поселенцам. Ермак направился к этому табуну. Привычной рукой схватил он за гриву первую попавшуюся лошадь, а через мгновение уже сидел на ней верхом и мчался по направлению к густому, синевшему вдали лесу слева от дороги.
В воздухе было тихо, но быстрая езда охлаждала воспалённое лицо Ермака Тимофеевича. Глаза его горели каким-то диким блеском — он был положительно страшен. Это не был тот Ермак, который беседовал часа два тому назад с Семёном Иоаникиевичем Строгановым, а затем со своим есаулом.
Это был Ермак, предоставленный самому себе, которому не перед кем было скрываться, не перед кем носить личину — Ермак простора, расстилавшейся вокруг него степи.
«Не бывать тому, чтобы грамотка дошла до Москвы, чтобы приехал боярин вырвать из-под глаз мою кралю, свет очей моих… Если не отдаст гонец её волею, отправлю его туда, откуда до Москвы не в пример дальше, чем отсюда», — неслось в голове скакавшего во весь дух Ермака Тимофеевича.
«Не моя, так пусть ничья будет! — решил он, отуманенный страстью. — Легче мне ударить её в сердце ножом, видеть предсмертные корчи её, чем отдать другому, не только боярину, но и самому царю… Убью её и себя отправлю к чёрту в пасть, туда мне и дорога».
Лес приближался. Вот он начался, дорога стала спускаться в глубокий овраг. Ермак остановил коня на самом спуске, слез с него и отпустил на волю. Умное животное поскакало назад к табуну.
Ермак пеший стал спускаться в овраг по опушке леса. Он зорко смотрел в чащу и наконец на самом дне оврага выбрал густой кустарник и юркнул в него. Здесь он лёг на шёлковую траву. Незамечаемый со стороны дороги, он видел её как на ладони.
По этой дороге должен был проехать гонец Семёна Иоаникиевича с грамотою к боярину Обноскову в Москву. Оставим Ермака Тимофеевича выжидать гонца и вернёмся в горницу Семёна Иоаникиевича. Проводив атамана, Строганов снова перечитал грамотку, свернул её в трубку, запечатал восковою печатью и, положив на стол, задумался: «Кого же гонцом?» В Москву надо послать человека оборотистого, с умом, там, чай, челядь-то боярская себе на уме. До сих пор грамотками обменивался он с боярином через приказных торговых людей, а теперь как ждать оказии, коли беда такая стряслась над девкой. Спешить надо!
Семён Иоаникиевич стал перебирать в уме дворовых челядинцев. Ни один не показался ему подходящим.
«Яшка! — остановился он на известном уже читателю виртуозе на балалайке, красивом, дотошном парне. — Он это дело лучше оборудует, — стал размышлять Строганов. — Парень и из себя видный, да и языка ему не занимать стать. Забавляет он, развлекает Аксюшу и её сенных девушек, да вот Антиповна бает, что надоел он ей, не хочет его слушать… Приедет, в новинку будет…»
И у Семёна Иоаникиевича созрело решение послать гонцом в Москву Яшку. Он захлопал в ладоши. В горницу вошёл Касьян.
— Кликни-ка мне Яшку, — приказал Семён Иоаникиевич.
Через несколько минут в горницу вошёл Яшка. Это был высокий, стройный парень со смуглым лицом и чёрными кудрями, шапкой сидевшими на голове и спускавшимися на высокий лоб. Блестящие чёрные маленькие глаза светились и искрились непритворным весельем, казалось, переполнявшим всё существо Яшки. Он был одет в серый кафтан самодельного сукна, подпоясанный красным с жёлтыми полосами кушаком, шаровары были вправлены в сапоги жёлтой кожи. В руках он держал чёрную смушковую шапку.
— Звать изволила твоя милость? — перекрестившись на образа и отвесив поясной поклон Семёну Иоаникиевичу, развязно спросил Яшка.
— Звал, Яков, звал. Службу надо будет сослужить мне, большую службу…
— Твой слуга, Семён Аникич. Только скажи, а за службой дело не станет…
— Надо тебе в Москву съездить…
— В Москву… — побледнел Яшка.
Перспектива долгой разлуки с Домашей, которую он искренне любил, вдруг до боли сжала ему сердце, но это было на одно мгновение. Далёкая Москва, город палат царских и боярских хором, о которых он столько слышал рассказов, предстал его молодому воображению и распалил любопытство.
«Коли любит, не забудет, — пронеслось в его голове, — а ей московского гостинца привезу, чай, там ленты да бусы не пермским чета…»
На этом решении он успокоился. Краска снова появилась на его лице.
— В Москву так в Москву, куда пошлёт твоя милость, хотя за Москву… — с прежнею неизменною улыбкою отвечал он.
— Отвезёшь вот боярину Обноскову от меня грамотку и ответ привезёшь на неё…
Семён Иоаникиевич передал ему свиток. Яша бережно взял его и положил за пазуху.
— Ты зашей её в загрудник, — заметил Строганов.
— Ладно, в целости будет, не сумлевайся.
— А вот тебе и казна на дорогу…
Семён Иоаникиевич встал, подошёл к одному из шкафов, отпер его одним из ключей в большой связке, висевшей у него на поясе, вынул оттуда довольно объёмистый мешок с деньгами и подал его Яшке.
— Хватит тут и в Москву, и обратно, и на гулянку по Москве останется, — заметил Строганов.
— Благодарствуем твоей милости, — ответил Яшка, принимая мешок.
— Сегодня же и выезжай…
— С час, может, промешкаю…
— Ладно… Ступай себе. Счастливого пути…
— Прощенья просим, Семён Иоаникиевич, — поклонился Яшка.
— С Богом! — напутствовал его Строганов.
Яшка вышел из горницы и направился к себе. Он жил вместе с другими холостяками-челядинцами в одной из надворных избушек.
Весть о посылке Яшки в Москву с грамоткой с быстротой молнии облетела всю усадьбу Строгановых. Многие из челядинцев завидовали выпавшему ему жребию — поразмыкать домашнюю скуку по чисту полю и чужим городам, увидать Москву далёкую, а, может, и самого царя Грозного, что Москву под своими очами держит… Другие сожалели о нём: как бы не пропал он в далёком пути. Мало ли лиходеев может встретиться?
