Старуха вышла.
В то самое время, когда она была в горнице Семёна Иоаникиевича, в опочивальне Ксении Яковлевны происходила другая сцена.
Около постели молодой хозяйки на табурете, обитом мехом горной козы, сидела Домаша.
— Ты так и не вставай, Ксения Яковлевна, — говорила она, — уж потерпи, зато увидишься…
— Не встану, не встану… — кивнула та головой, потягиваясь на белоснежных перине и подушках. Глаза её улыбались. — Зазорно только в постели-то быть, коли придёт он… — добавила она после некоторой паузы.
— Что за зазорно? Недужится тебе, а коли на ногах будешь, не позовут, благо дело начать, а там встанешь, дескать, поправилась… Поняла?
— Поняла, поняла… И хитрая же ты, Домашенька.
— На том стоим… Да как же без хитрости-то быть нам, девушкам?
В этом время в спальню вошла тихим шагом Антиповна. Больная откинула назад голову и закрыла глаза.
— Започивала, кажись… — шёпотом доложила старухе Домаша.
— Ишь, напасть какая, — прошептала Антиповна.
XX
Крайнее средство
Казаки во главе с Ермаком Тимофеевичем вошли в опустевший посёлок, и первое, что бросилось им в глаза, был труп убитого ночью татарина.
— Зарыть на задах… — отдал приказ Ермак.
Несколько казаков с заступами отделились от толпы для исполнения приказания атамана, но раньше их у окоченевшего трупа, лежавшего навзничь, очутилась Мариула.
— Это постылый мой! Он, он! — кричала она.
— Муж? — спросили в один голос казаки.
— Он самый.
— Мы его ещё вчера прикончили, — заметил один из казаков.
Мариула спокойно отошла в сторону и также спокойно смотрела, как раздели её мужа донага и поволокли за ноги за посёлок, где и зарыли в наскоро вырытую яму.
— Куда же нам девать бабу? — спросили Ермака Тимофеевича, уже входившего в свою избу.
— Да приютить её пока в какой ни на есть избе, я доложу о ней Семёну Иоаникиевичу… Он её, наверно, возьмёт в свой двор.
Но давать приюта ей и не пришлось. Она села на завалинке одной из крайних изб посёлка, некоторое время созерцательно смотрела вдаль и затем, прислонившись к стенке избы, заснула. Её и не тревожили.
Ермак Тимофеевич между тем, несколько передохнув от дальней дороги, отправился в хоромы к Строгановым и прямо прошёл в горницу Семёна Иоаникиевича.
Старик Строганов сидел за столом в глубокой задумчивости. Он только что возвратился из опочивальни племянницы, около которой провёл добрых полчаса. Девушке, на его взгляд, действительно сильно недужилось. Она лежала почти без движения и говорила слабым голосом. Осунувшееся бледное лицо довершало эту печальную картину.
— Поила ты её чем-нибудь, Антиповна? — шёпотом спросил Семён Иоаникиевич няньку.
— Поила, батюшка Семён Аникич, поила и липовым цветом, и малиной, хоть бы что, испарины и той нет…
— Что за притча такая! — печально покачал головой Строганов. — Придётся Ермаку поклониться.
— Твоя хозяйская власть, — недовольно сказала Антиповна.
— Что же иначе поделаешь…
— Твоя воля, говорю, батюшка Семён Аникич, — повторила старуха.
На губах лежавшей с закрытыми глазами больной промелькнула при этом довольная улыбка. Она открыла глаза и посмотрела на сидевшего у изголовья дядю.
— Что, Аксюшенька, что, моя касаточка?.. Что с тобой?
— И сама не знаю, дядя, что такое попритчилось. Головой не могу пошевелить, — ответила больная.
Она хотела было повернуться в сторону Семёна Иоаникиевича, но тот остановил её:
— А ты, коли не можешь, и не двигайся… Лежи себе…
Больная осталась в прежней позе.
— Вот что, касаточка, надо тебя показать знахарю…
— Твоя воля, дядюшка, — прошептала Ксения Яковлевна.
— Берётся тут один молодец помочь тебе, говорит, что знает всякие наговоры и травы целебные… Може, и хвастает, може, и правду говорит… Хочу попытать. Как ты думаешь?..
— Кто он? Откуда? — спросила больная.
— Здешний, наш… Ермак Тимофеевич. Видела, чай…
— Видела, — чуть слышно, скорее движением губ, нежели голосом, сказала больная.
Она сделала над собою неимоверное усилие, чтобы побороть охватившее её волнение.
— Он самый и есть… Так позвать его?..
— Твоя воля, дядюшка…
Ксения Яковлевна снова закрыла глаза.
Старик Строганов любовно посмотрел на лежавшую с закрытыми глазами девушку и неслышными шагами вышел из опочивальни.
Вернувшись в свою горницу, он сел за стол и глубоко задумался. «Ну как не осилить и Ермаку болести-то?.. Умрёт она, — неслось в его голове, и при этой роковой мысли холодный пот выступил на его лбу. Да неужели Господь посетит таким несчастием! Смилуйся, Боже мой, смилуйся!»
И старик горячо молился Богу об исцелении своей любимицы. В этом состоянии и застал его вошедший в горницу Ермак Тимофеевич. Старик радостно встретил его, во-первых, как спасителя от дерзких хищников, а во-вторых, как человека, на которого возлагал последнюю надежду в исцелении больной племянницы.
— Ну что, чай, молодцы твои с нехристями управились? — спросил Семён Иоаникиевич.
— Ничего себе, будут помнить, поганые, — ответил Ермак. — Почитай, половину на месте положили.
— А из наших молодцов никто не убит?
— Нет, слава те Христу, двоих маленько поцарапали, да и те на ногах назад пришли…
— Слава тебе, Господи!..
Старик Строганов истово перекрестился на висевшую в углу икону. Ермак Тимофеевич последовал его примеру.
— Оказия тут только случилась… — сказал Ермак.
— Что такое?
— Бабу мы в полон взяли.
— Бабу?
— Да!..
И Ермак Тимофеевич подробно рассказал Семёну Иоаникиевичу всё, что уже известно читателям о захвате на месте битвы женщины, которая назвалась Пимой и Мариулой.
— Кто же она такая?
— Да говорит, что была ещё в детстве вместе с отцом в полон угнана погаными, в жёны её насильно взял один и почти тридцать лет прожила она за Каменным поясом… По видимости, цыганка, но по-нашему говорит…
— А муж её где?
— Убит… Это тот самый и был, который хотел поджечь хворост под острогом, да я подоспел и схватил его за шиворот…
— Он был уже около острога?.. — с любопытством спросил Строганов.
— Да. Один был подослан, остальные версты за две в лощине скрывались. Как только бы острог загорелся, они по этому знаку двинулись бы на усадьбу… Мне под ножом всё это татарин и рассказал… Мы его прикончили и двинулись на нехристей. Случай спас…
