— Действительно, Божий перст…
— Никогда я не выхожу к ночи из избы, а тут что-то потянуло…
Ермак Тимофеевич, конечно, не сказал, что именно потянуло его в эту ночь к хоромам Строгановых.
— А где же ваша полонянка? — спросил Семён Иоаникиевич.
— Да в посёлке у нас пока.
— Пришли её во двор, место найдётся и работу дадим. Я прикажу…
— Это ладней будет, а то на что нам, в казацком быту, да баба, — сказал Ермак.
Наступило молчание. Ермак Тимофеевич приподнялся было с лавки, но Семён Иоаникиевич остановил его:
— Постой, Ермак Тимофеевич, дело у меня к тебе есть…
— Твой слуга, Семён Аникич… Что прикажешь?
— Просить тебя хочу.
— Это всё едино… Что такое?
— Да насчёт племянницы…
— Всё недужится?
— Совсем извелась девка… Ни Антиповна, ни я ума не приложим, что с нею приключилось.
— Огневица, может?
— Нет, не горит и зноба нет.
— Что же с ней?..
— Не знаем! Сегодня и не вставала с постели. Лежит…
— Слаба?
— Слабёхонька. Головы от изголовья поднять не под силу.
— Ишь как хворь-то осилила, — сказал Ермак Тимофеевич, с трудом удерживаясь скрыть готовую появиться на его губах улыбку.
— Извелась, совсем извелась девка.
— Жаль, жаль.
— Жалеть-то мало, а ты помоги, Ермак Тимофеевич.
— Поглядеть надо больную-то, — задумчиво произнёс он и с тревогой посмотрел на Семёна Иоаникиевича.
— Вестимо, незаглазно же пользовать… Можно и сейчас подойти к ней.
— Погоди, Семён Аникич, торопиться некуда.
— Так сам, чай, знаешь пословицу: поспешишь — людей насмешишь.
— Ну, как знаешь…
— Я пойду подумаю, травок отберу подходящих и через час приду сюда, тогда веди меня к больной. Да и её приготовить надо, а сразу-то испугается, может худо быть…
— Да она уже про то, что позову я тебя, ведает. Уж ты помоги, Ермак Тимофеевич. Век не забуду.
Старик Строганов встал и поклонился в ноги Ермаку Тимофеевичу. Тот вскочил:
— И что ты, Семён Аникич, кланяешься, себя утруждаешь! Я и без того рад помочь твоей беде, люблю тебя душой, люблю и почитаю вместо отца.
— На этом спасибо. И ты мне, молодец, полюбился.
— Благодарствую, Семён Аникич.
— Не на чем, от души говорю, от сердца.
— То-то и дорого… А пока прощенья просим.
Ермак Тимофеевич встал и низко поклонился Семёну Иоаникиевичу.
— Через час буду.
Ермак вышел из горницы Строганова. Голова его горела. Он нарочно сослался на необходимость подготовки для начала лечения девушки, которую исцелит — он понимал это — одно его присутствие. Но надо было отдалить минуту свидания, чтобы набраться для этого сил.
Ермак быстро дошёл до посёлка, прошёл его весь взад и вперёд, на ходу отдал приказание отвести полонённую казаками женщину во двор усадьбы и сдать на руки ключнице, вошёл в свою избу, вынул из укладки мешок с засохшей травой, взял один из таких пучков наудачу, сунул в чистый холщовый мешочек и положил в карман. Затем сел на лавку, посидел с полчаса и пошёл в строгановские хоромы.
XXI
В опочивальне
В горницу Строганова Ермак Тимофеевич вошёл спокойный, холодный, всецело вошедший в роль знахаря. Ожидавший его Семён Иоаникиевич тотчас повёл гостя в светлицу.
Сильно билось сердце у Ермака Тимофеевича, когда он переступил порог первой комнаты, занятой рукодельной. Сенные девушки, сидевшие тихо за своими пяльцами, разом встали, почтительно поясным поклоном поклонились обоим. Они прошли рукодельную, следующую горницу и очутились у двери, ведущей в опочивальню. Семён Иоаникиевич тихонько постучался. Послышались шаги, и дверь отворила Антиповна. Увидав хозяина в сопровождении Ермака, старуха вздрогнула и попятилась, однако отворила настежь дверь и произнесла шёпотом:
— Милости просим, батюшка Семён Аникич.
— Что Аксюша? — также тихо спросил он.
— Всё так же, лежит, батюшка Семён Аникич, лежит…
Ксения Яковлевна действительно неподвижно лежала на своей постели. Голова её была откинута на подушки, толстая, круто заплетённая коса покоилась на высокой груди. Глаза были закрыты. Больная была одета в белоснежную ночную кофту с узкими длинными рукавами и высоким воротником. До половины груди она была закрыта розовым шёлковым стёганым на лёгкой вате одеялом. Она спала или притворялась спящей.
Ермаку потребовалась вся сила его самообладания, чтобы не броситься на колени перед этой лежавшей девушкой, которая для него была дороже жизни. Но он был в девичьей опочивальне только как знахарь. Он им и должен оставаться.
— Высвободи, нянюшка, руку больной, посмотреть мне надобно, есть ли жар или испарина…
— Ничего нет этого! — ответила Антиповна.
— Мне самому дознаться надобно, — сказал Ермак Тимофеевич.
— Говорю тебе, ни жару нет, ни испарины…
— Вынь ей руку-то, коли тебе сказывают, — вмешался в это препирательство Семён Иоаникиевич.
Старушка повиновалась. Она осторожно высвободила из-под одеяла левую руку девушки. Ксения Яковлевна открыла глаза.
Взгляд её упал на Ермака Тимофеевича. Бледное лицо её вдруг сделалось пурпурным. Эта яркая краска, залившая лицо девушки, много сказала Ермаку, а Семёном Иоаникиевичем и даже Антиповной была признана только за краску девичьей стыдливости.
— Девушка-то со стыда сгорела, приводят невесть кого прямо в опочивальню, — проворчала старуха, но ни старик Строганов, ни Ермак Тимофеевич не обратили внимания на эту воркотню — они едва ли её и слышали.
Ермак Тимофеевич осторожно коснулся руки девушки. Рука была мягкая, нежная, тёплая. Никаких болезненных признаков в ней заметно не было.
— Немочь девичья, — произнёс Ермак, — я так и смекнул и травки приготовил. На вот, возьми, нянюшка, заваришь крутым кипятком, пусть постоит на огне с час, остудишь потом и на ночь попоишь, сколько Ксения Яковлевна захочет. Не неволь, завтра же полегчает…
Он подал Антиповне вынутый им из кармана холщовый мешочек с пучком сухих трав. Та приняла его с некоторой нерешительностью, но всё-таки спросила:
— Давать, значит, тёпленьким?
— Да, чуть тёпленьким.
— Без всего?
— С медком можно, горьковата она на вкус-то будет. А теперь дадим спокой больной, завтра понаведаюсь…
И Ермак Тимофеевич, поклонившись Ксении Яковлевне низким поклоном, произнёс:
