— Прощенья просим, здорова будь.
Он даже и не взглянул на неё и вышел. За ним и Семён Иоаникиевич, не забыв сказать Антиповне:
— Смотри, старая, сделай всё, как сказано…
В голосе старика прозвучали строгие ноты. Он хорошо понимал, что Антиповна противница лечения её питомицы Ермаком и чего доброго выкинет данную ей траву и заменит своей. Строгим приказанием он предупредил её.
— Всё будет сделано, как сказано, батюшка Семён Аникич, не сумлевайся. Может, и действительно поможет. Сама я измаялась, на неё глядючи.
Ксения Яковлевна снова закрыла глаза. На лице у неё появилось выражение сладкой истомы, краска исчезла, но лёгкий румянец продолжал играть на щеках.
«Он был здесь рядом! Он будет и завтра!» — ликовала девушка. Она была почти счастлива.
Нянька не заметила всего этого. Она была занята другими мыслями. Поведение Ермака Тимофеевича у постели больной, поведение, в котором её зоркий глаз не заподозрил ничего, кроме внимательного отношения к делу, изменило её мнение о нём.
— Может, и впрямь клепала я на него, — думала старуха. — Уж повинюсь перед ним, как поставит он Ксюшеньку на ноги, да поможет ей в хвори…
Она развязала мешочек и стала рассматривать данную Ермаком траву.
— Травка-то незнакомая, верно, не здешняя… Невесть где он допрежь-то слонялся. Может, действительно знахарь, как и следствует…
Антиповна вышла из опочивальни, вызвала Домашу, чтобы та посидела с хозяюшкой, и пошла сама на кухню заваривать травку.
Домаша не заставила себе повторять приказание. Она сама так и рвалась в опочивальню Ксении Яковлевны, чтобы узнать поскорее о первом посещении Ермака Тимофеевича.
— Ну что? Как? — вскричала она в опочивальне, плотно притворив за собою дверь.
Ксения Яковлевна открыла глаза, приподнялась на постели при появлении своей подруги и союзницы и встретила её радостной улыбкой.
— Нечего и пытать тебя, вижу, что довольна. Но всё-таки как и что?
— Был, Домаша, был, вблизи я его рассмотрела. Вблизи он ещё пригожее.
— Ну? Говорил что?
— Где говорить! Дядя тут да нянька, так и впились в него глазами.
— Чует старая.
— Должно, чует.
— Но всё-таки что же он делал?
— До руки моей дотронулся, так тихо, нежно, ласково, я так и обомлела… Травку дал, напоить меня сегодня велел, встану, говорит, завтра… Понаведаться обещал.
— Когда?
— Завтра.
— Теперь зачастит…
— Как же быть-то мне? — спросила Ксения Яковлевна.
— Что как быть?..
— Встать завтра?
— Вестимо, встать…
Будто сразу прошло, чудодей, дескать… В доверие войдёт он и у Семёна Аникича, и у Антиповны, и вам посвободнее будет…
— Да коли я здорова-то буду, его сюда не пустят, — возразила девушка.
— Зачем здоровой быть?.. Ты и на ногах будешь, а всё же на хворь надо жалиться… Он и продолжит пользовать. На ноги-де поставил сразу, этак и хворь всю выгонит, исподволь-де и вызволит.
— Так, так, умница ты, Домаша.
— Нужда научит калачи есть…
— А что же дальше-то?.. — вдруг, как бы под впечатлением внезапно появившейся в её голове мысли, сказала Ксения Яковлевна.
— Ты это о чём?
— Дальше-то что, говорю?.. Ведь коли теперь чаще станем видеться — ещё труднее расставаться-то будет…
— Зачем расставаться?.. Может, улучите время, столкуетесь. А там и к дяде…
— Не согласится дядюшка, да и братец.
— Ну, как выбирать придётся им между твоей смертью или свадьбой, так небось и согласятся.
— Боязно говорить с ними будет…
— Ну уж это не без того. Надо смелой быть…
Ксения Яковлевна задумчиво молчала.
— А уж как он любит тебя, просто страсть. Инда весь дрожит, как говорит о тебе…
— Да что ты, Домаша…
— Говорила ведь я тебе… Я было его испытать хотела, заигрывать стала, так куда тебе… Как зыкнет на меня!
— Правда это?
— Правда истинная…
— Ах, Домаша, и он мил мне, так мил, что и сказать нельзя…
Щёки Ксении Яковлевны горели ярким румянцем, глаза блестели. Она была ещё красивее в этом любовном экстазе.
— Знаю я, знаю, кабы не видела я того, и помогать бы не стала, блажь-то девичью сейчас отличишь от любви настоящей-то…
— Ещё бы… Кабы блажь была, я бы разве так мучилась?..
— Хорошо понимаю я это. Сама я…
Домаша остановилась.
— Скучаешь по Яшке-то?..
— Не то чтобы очень, а пусто как-то, не с кем слово перемолвить.
— Видишь ли, а говоришь не любишь… Тоже любишь.
— Где он, шалый, путается? Давно бы возвратиться домой надо. Ужели он так зря в Москву продерёт за гостинцами да обновами?.. Не надо мне их, только бы сам цел ворочался, — не отвечая на вопрос, сказала Домаша.
В это время у двери послышался шорох. Ксения Яковлевна приняла прежнюю позу болящей.
Дверь отворилась, и в опочивальню вошла Антиповна.
XXII
Чудо
Чудо действительно свершилось.
Антиповна, раскаиваясь в своём недоверии к Ермаку Тимофеевичу, с точностью исполнила всё им предписанное.
Она заварила данную им траву, остудила отвар и заставила больную выпить целую кружку.
Наутро Ксения Яковлевна проснулась с возвращёнными силами, встала с постели и даже вышла в рукодельную. Нянька радовалась положительно диву.
— Ну и спасибо же Ермаку Тимофеевичу, — решила она и пошла с докладом к Семёну Иоаникиевичу.
Старик Строганов только что встал и вышел из своей опочивальни.
Увидав Антиповну, он поспешно спросил:
— Ну что с Аксюшей?
— Чудо, батюшка Семён Аникич, истинное чудо…
— А что?
— Встала, за пяльцами сидит…
— Ну!
— Верно, батюшка Семён Аникич, верно… Я и сама диву далась, как всё это вышло у него, как по писаному.
— Вот видишь, старая, а ты же на него вчера зверем смотрела, — заметил весело Семён Аникич.
— Виновата уж, батюшка, виновата… Клепала в мыслях на него, это истинно… Мекала даже, что он и сглазил у нас девушку, и даже о том Максиму Яковлевичу докладывала.
— Знаю, слышал… Ну а теперь что скажешь?..
