Но Ермак Тимофеевич хорошо знал русскую пословицу, гласящую: «как верёвку ни вить, а всё концу быть» и со страхом и надеждою ожидал этого конца. Они решили с Ксенией Яковлевной переговорить с Семёном Иоаникиевичем, причём Ермак Тимофеевич сообщил девушке, что её дядя обещал наградить его всем, чего он пожелает.
— Вот и попрошу у него в награду… тебя, — сказал Ермак.
— Он, чай, и не думает и не гадает о такой просьбе, — заметила Ксения Яковлевна.
— А мне-то что? — сказал Ермак. — Я ему и надысь сказал: «Не давши слова — крепись, а давши — держись»…
— Попытать можно, — согласилась Строганова.
— Я на днях попытаю…
— Боязно. А разлучат нас?.. Что тогда?
— Надо один конец сделать! — говорил Ермак Тимофеевич. Но, несмотря на эту решительную фразу, он всё-таки со дня на день откладывал объяснение со стариком Строгановым. Сколько раз при свидании он уж решался заговорить, но ему тоже, как и Ксении Яковлевне, вдруг становилось «боязно». Как посмотрит на эти речи ласковый, приветливый, души не чающий в нём старик? А вдруг поступит круто, запрет свою племянницу, а ему скажет: «Добрый молодец, вот Бог, а вот и порог!» Что тогда?
И холодный пот выступал на лбу Ермака, человека, как известно, далеко не из трусливых. Беседа поэтому откладывалась.
Семён Иоаникиевич пребывал в счастливом неведении относительно причин хвори любимой племянницы и чудодейственных средств знахаря, Ермака Тимофеевича.
Из этого неведения вывел его Максим Яковлевич.
В одно прекрасное утро оба племянника, по обыкновению, явились в горницу дяди пожелать ему доброго утра. Никита Григорьевич вскоре ушёл посмотреть на лошадей, до которых был страстный охотник, а Максим Яковлевич остался с Семёном Иоаникиевичем, разговорившись с ним о необходимости сменить одного из дозорных.
Старик Строганов не любил переменять людей. Он и в данном случае стоял на стороне старого служащего.
— Изворовался он, дядя, сам знаешь, — говорил Максим Яковлевич.
— Есть тот грех, таить нечего, — согласился Семён Иоаникиевич.
— Вот видишь. И не унимается. А по-моему, сыт — ну и будет…
— Вот оно что значит молодо-зелено, — заметил старик. — А того вы не рассудите, что сытый человек меньше съест, нежели голодный…
— Это к чему же?..
— Да уж к тому… Правильно я говорю?
— Конечно, меньше.
— То-то и оно. Приставь нового, тот воровать будет, да ещё больше, так как ему больше и нужно, да и завидки будут брать на прежнего…
— Да уж, дядя, по-моему, пусть лучше другой покормится, чем всё один…
— Да коли он хозяину пользу даёт, пусть кормится. Нам-то что… Его старанье, за него и награду он себе берёт…
— Это вор-то?..
— Уж и вор… Просто себя не забывает, охулки на руку не кладёт около хозяйского добра… Да где их взять таких-то, которые бы его соблюдали? Таких, Максимушка, нет, и, по-моему, задать ему нагоняй как следствуст, пугнуть хорошенько, он на время и приостановится…
— На время? — усмехнувшись, переспросил Максим Яковлевич.
— Вестимо, на время. Я его уж пугал, ничего не действует. На полгода действует…
— Ну, как знаешь, дядя, а по-моему, сменить бы надобно, и Гриша со мною согласен.
— Сменить недолго, только что из этого выйдет?.. У этого-то дело налажено, а другой ещё с год налаживать будет, убыток-то ещё больше станет. Поверь мне, старику…
— Хорошо, хорошо…
— И Никиты разговоры отведи от мысли этой. Он согласится. Ведь это ты коновод-то?..
— Уж и я… — самодовольно сказал Максим Яковлевич.
— Известно, горячка… Был ты сегодня у Аксиньи? — переменил разговор Семён Аникиевич.
— Был.
— Ну что?
— Да ничего. Кажись, здорова. Румянец на щеках играет.
— Да, да! Каков Ермак-то Тимофеевич! Можно ли было думать, что он таким знахарем окажется? Девушка лежмя лежала, голову от изголовья поднять не могла, а он в день на ноги поставил… Недужилось страсть как.
— Да так ли это, дядя? — лукаво улыбнулся Максим Яковлевич.
— А то как же?
— Да так! Хотел бы я поглядеть, как бы он другую от хвори вызволил. Взять хоть бы Антиповну, — со смехом сказал молодой Строганов.
— Антиповна здорова… Зачем ей?
— Я к примеру только.
— Что-то невдомёк мне речи-то твои? — вопросительно уставился на племянника Семён Иоаникиевич.
— Речи простые… Слюбились они…
— Что ты! — крикнул и вскочил с лавки Семён Иоаникиевич. — Кто слюбился?
— Сестра с Ермаком…
— Окстись, Максим! В уме ли ты?
— При своём разуме, — улыбнулся Максим Яковлевич. — С того на неё и хворь напала, с того она и выздоровела теперь… Томилась прежде, мельком виделась, а ныне каждый день… Вот она и поправилась.
— Да как он смеет? — воскликнул старик. — Да и я уши развесил, болтаешь ты несуразное…
— Помяни моё слово: придут к тебе в ноги кланяться…
— Да я его… её!.. — задыхаясь, произнёс Семён Иоаникиевич.
— А что ты ему и ей сделаешь? Да в чём виноваты они? Не в полюбовницы он её взял себе…
— Сказал тоже…
— А сердцу не запретишь любить.
— Да ведь он клеймёный! — крикнул старик.
— Уж и клеймёный! И скор же ты, дядя. В человеке сейчас души не чаял, видел я сам, как ты с ним обнимаешься да целуешься, а теперь уже клеймёный…
— Но я не знал, — перебил племянника Семён Иоаникиевич.
— Чего не знал-то?.. Ведь Аксюту он вылечил, на ноги поставил, страшно смотреть было, какая была! Краше, как говорится, в гроб кладут, а теперь опять цвести и добреть начала…
— Это-то правильно…
— Так не всё ли равно, травой он её наговорной от хвори исцелил али словом да взглядом ласковым…
— Да дальше-то что, дальше?.. — спросил в волнении старик Строганов.
— Мекаю, дальше придётся весёлым пирком да и за свадебку…
— Нет, милый, ты, я вижу, ума решился… Родную сестру за разбойника норовишь выдать — ведь на него петля в Москве готова. Ты знаешь это?
— Знаю, из Москвы вон в Перми бегают, на многих петли готовы и многих ими захлёстывают, и не простых людей, а бояр и князей. Чего же ты Ермака петлёй упрекаешь?
— Нет, не бывать тому! — воскликнул Семён Иоаникиевич и начал ходить в волнении по своей горнице.
— Твоя воля, ты ей вместо отца, — спокойно заметил Максим Яковлевич. — Но только за что губить девушку?
