— Видела.
— В ту минуту с ней и приключилось…
— В ту же минуту…
— Что же сказала?
— Да проговорила только: «Что это значит?» Я сдуру-то молви: «Кажись, и впрямь что стряслось», а она и рухни…
— А ты всё знала?
— Да что знать-то?
— Про Ермаковы шашни.
— Никаких шашень я не видала.
— Толкуй там… Я всё знаю. Он мне сознался.
— В чём ему сознаваться-то, не ведаю… Что любят они друг друга, так какие же это шашни?
— А тебе что ещё надобно?..
Этот разговор был прерван вернувшейся Антиповной.
— Послала?
— Послала, батюшка Семён Аникич, послала… Чай, скоро теперь и прибудет. Дай-то Господи, как бы опять вызволил.
Старушка истово перекрестилась.
В опочивальне наступила тишина, нарушаемая лишь прерывистым дыханием бесчувственной Ксении Яковлевны.
Время, казалось, тянулось томительно долго. Наконец в соседней горнице послышались торопливые шаги. Антиповна бросилась к двери и отворила её. В опочивальню вошёл Ермак Тимофеевич, бледный, встревоженный. Он как бы не замечал никого, остановился у постели Ксении Яковлевны и с немым ужасом уставился на бесчувственную девушку.
Семён Иоаникиевич встал и приблизился к нему.
— Уж, видно, такая судьба твоя, Ермак Тимофеевич… Вишь, какая беда стряслась, как только удалил тебя… — тихо произнёс он.
Ермак обвёл его помутившимся взглядом.
— Так и убить недолго! — прошептал он.
— Уж ты, как ни на есть, вызволи…
— Вызволи, батюшка свет наш Ермак Тимофеевич, — с воплем бросилась ему в ноги Антиповна.
Ермак быстро наклонился и поднял старуху.
— Что ты, что ты, Богу кланяйся, а не грязным людям, — сказал он. — Не сумлевайся, постараюся… Только вот что… Уйдите отсюда все, кроме Домны Семёновны, она может остаться… Чистая девушка… Отчитать её надо, наговором…
Семён Иоаникиевич бросил на Ермака Тимофеевича недоумевающий взгляд, отошёл от него и сел на табурет.
Антиповна также не двинулась с места.
Ермак Тимофеевич несколько минут молчал, затем подошёл к старику Строганову, наклонился к его уху и сказал властным шёпотом:
— Слушай, купец, коли ты позвал меня сюда, так делай, что я приказываю… А не то я уйду, и она умрёт, не приходя в себя… Ты будешь её убийцей, да и моим, потому что я не переживу её смерти. Нож в сердце и шабаш, других без промаха прирезывал наповал, так себя-то сумею.
Лицо Ермака было страшно. На нём застыло выражение бесповоротной решимости. Семён Иоаникиевич взглянул на Ермака и быстро встал.
— Пойдём, Антиповна… — обратился он к няньке Ксении Яковлевны.
Та послушно последовала за ним. Домаша плотно затворила за ними дверь и отошла в дальний угол опочивальни. Ермак Тимофеевич положил обе руки на плечи лежавшей без чувств девушки, низко наклонился над ней и впился в её губы горячим поцелуем.
Это произвело почти волшебное действие. На щеках девушки вдруг появился яркий румянец. Она открыла глаза и уже сама протянула ему губы.
— Милый, желанный!
Он поцеловал её второй раз.
— Легче тебе, касаточка?
— Теперь хорошо! — потянулась она в сладкой истоме.
На висках Ермака Тимофеевича налились кровью жилы, губы дрожали, но он осилил своё волнение.
— Отчего ты ноне не пришёл?
— Прознал всё Семён Аникич.
— Ты сказал?
— Нет.
— Кто же?
— Максим Яковлевич. Да ты не тревожься, он за нас, — успокоил её Ермак Тимофеевич.
— А дядя?
— Тот пополам с горем.
— Как так?
— Да так…
И Ермак Тимофеевич в коротких словах передал Ксении Яковлевне свой разговор с Семёном Иоаникиевичем, но не стал пока говорить о намеченном им походе за Каменный пояс. Он понимал, что это известие огорчит и снова резко возбудит едва оправившуюся девушку.
— Значит, и дядя согласен… Слышишь, Домаша?
— Слышу, — откликнулась девушка из глубины опочивальни. — Говорила я, что всё уладится…
— Согласен-то он согласен, — заметил Ермак Тимофеевич, — но до получения царского прощения просил не бывать ни ногой не только в твоей светлице, но и в хоромах, да и намедни не пустил меня. Здорова-де она, так нечего зря и ходить. Иди с Богом домой… Я и пошёл.
— И не посмотрел даже в нашу сторону, — тоном упрёка сказала Ксения Яковлевна.
— Тяжко мне было, моя касаточка!
— Милый, желанный!
Она протянула ему свои руки. Он снова склонился к ней.
Она обняла его руками за шею. Губы их слились в горячем поцелуе.
— Э, да ну вас! Довольно вам миловаться, пора и честь знать, — не выдержала Домаша.
— И впрямь довольно, — дрожащим голосом произнёс Ермак Тимофеевич, тихо освобождаясь от объятий Ксении Яковлевны.
— А теперь-то ходить будешь? — спросила тоже дрогнувшим голосом молодая Строганова.
— Теперь, кажись, настою, чтобы ходить, потому что позвал… Не я напрашивался, ну, да и пугнул я его достаточно.
— Пугнул, говоришь?..
И Ермак передал Ксении Яковлевне то, что сказал Семёну Иоаникиевичу перед его уходом из опочивальни.
— Кажись, на него это подействовало, — заключил он.
— Он добрый, — задумчиво проговорила Строганова.
— Впустить, что ли? Пора уж, — спросила неожиданно Домаша.
И Ермак и Ксения Яковлевна вздрогнули. Они только сейчас вспомнили, что их свидание с глазу на глаз не бесконечно.
— Впусти, девушка, — сказал Ермак.
Домаша отворила дверь. В опочивальню вошли Семён Иоаникиевич и Антиповна. На их лицах было написано тяжёлое сомнение, но, когда они увидели пришедшую в себя Ксению Яковлевну, улыбающуюся, с румянцем на щеках, их лица тотчас озарились счастливой улыбкой.
— Ну и знахарь же ты, свет наш Ермак Тимофеевич! — с умилением воскликнула Антиповна.
— Вот она, сила любви! Как с ней бороться! — прошептал Семён Иоаникиевич Строганов. — Пусть видятся… Только бы здорова была… Надо послать челобитную.
V
Московские страхи
Яков между тем ехал да ехал по дороге в Москву. Путешествие его шло благополучно.
Первое время он думал было последовать совету Ермака Тимофеевича и вернуться, отъехав на несколько сотен вёрст, с заявлением, что его ограбили лихие люди, но молодое любопытство взяло верх над горечью разлуки с Домашей, и он в конце концов решил пробраться в Москву, поглядеть на этот город хором боярских и царских палат, благо он мог сказать Семёну Иоаникиевичу, что лихие люди напали на него под самой Москвой. В его голове созрел для этого особый план.
