Она горько заплакала.
VII
На старуху бывает проруха
Семён Иоаникиевич окончательно растерялся. Он вообще не мог видеть слёз, а слёзы племянницы положительно терзали его душу.
— Перестань, Аксюшенька, перестань… Что с тобой?.. Зачем же плакать?.. Чего убиваться?.. — прерывающимся голосом говорил он.
— Я люблю его, люблю… — шептала сквозь слёзы Ксения Яковлевна.
— Ну и люби, ведь не мешаю я тебе. О твоём же счастии забочусь, чтобы мужа твоего будущего из-под царского гнева вызволить, а ты в слёзы.
— Не любите вы его, не любите…
— Да кто тебе сказал о том?.. Кажись, сам Ермак скажет, что он мною обласкан, — отвечал Семён Иоаникиевич. — А что не такого жениха я тебе прочил, это верно… Прямо скажу, да и Ермак это знает и понимает. Ну да, видно, судьба… Того, за кого я метил тебя отдать и к кому послал грамотку, уж нет на этом свете…
— Боярин умер! — воскликнула девушка.
Трудно было разобрать, что было в тоне этого возгласа: радость или удивление?
— Отдал Богу душу, царство ему небесное.
— Отчего?
— Не угодил царю и казнён вместе с отцом своим…
— Ах, страсти какие на Москве деются! А ты меня, дядя, на Москву отправлять хотел… Бояре-то Обносковы, чай, не разбойники, а вот что…
Она не договорила и снова заплакала.
— Перед царём все равны, кого захочет — казнит, кого захочет — помилует…
— Вот видишь, — прошептала Ксения Яковлевна.
— Да скажи ты мне толком, о чём ты плачешь-то, чем ты несчастная-то? — уж с некоторым раздражением в голосе спросил Семён Иоаникиевич.
— Разлучить вы хотите меня с ним, разлучить…
— Никогда и в мыслях того не было… Ни у меня, ни тем паче у братца твоего… Намедни он за тебя да Ермака во как на меня напустился.
— В поход его гоните…
— Кто его гонит? Сам идёт. Давно уже этот поход он в мыслях держит.
— Ни в жизнь не поверю!
— Тьфу ты!.. — даже сплюнул старик Строганов. — Не сговориться с тобой, с шалой… Пойду пошлю за Ермаком, пусть он тебя сам усовестит. Кажись, уж на всё согласен, судьбу твою устроить хочу по твоему желанию, а ты, на поди, ревёшь, как белуга… Вылечил от хвори, пусть вылечит тебя и от дурости.
Семён Иоаникиевич снял руку с плеча племянницы, встал с лавки и быстро вышел. Ксения Яковлена не удерживала его.
Антиповна, заметив, что хозяин прошёл через рукодельную не в себе, поспешила к своей питомице.
— Что, моя касаточка, что, моя голубушка сизая… Чем изобидел дядюшка, что ты слёзы льёшь, глазки свои портишь распрекрасные! — подсела старуха к Ксении Яковлевне. Та молчала, продолжая плакать. — Ответь же ты мне, моя ласточка, что ты сделала супротивного против дядюшки, что он обидел тебя, свою любимицу? Николи того не бывало.
— Он в поход идёт, — сквозь слёзы тихо проговорила Ксения Яковлевна.
— Кто в поход? Семён Аникич… — удивлённо посмотрела на неё Антиповна.
— Нет, Ермак.
— Ермак… — повторила ещё более удивлённо старуха. — А тебе-то что… Ты здорова, от хвори он, дай ему Бог здоровья, тебя вызволил, что же тебе ещё от него надобно?..
— Я люблю его, няня, люблю…
Антиповна отняла руку от талии своей любимицы и встала.
— Что-о!.. — произнесла она, как бы требуя повторения этого поразившего её признания. Но девушка не повторила его. Она сидела, низко опустив голову и закрыв лицо рукавом сорочки. Крупные слёзы продолжали капать на её голубой штофный сарафан.
— Опомнись, девушка, в уме ли ты, что такие говоришь речи несуразные?.. Если ты и впрямь дяде всё это вымолвила, то мало он изобидел тебя, побить тебя надо!
— Ах, не то совсем, няня, ты не понимаешь, — возразила Ксения Яковлевна, вытирая глаза рукавом сорочки.
— И понимать не хочу я! Да и чего понимать-то?..
— Дядя согласился.
— На что согласился?
— На нашу свадьбу.
— Известно дело, что согласился на свадьбу с боярином, для того и послали ему грамотку.
— Не с боярином, а с Ермаком Тимофеевичем.
— С нами крестная сила, — перекрестилась истово старуха, — ума решилась девушка. И с чего это с тобой сталось, бедная?
— Что ты, няня, я в своём уме…
— Кабы в своём была, не взводила такой поклёп на Семёна Аникича, что согласился выдать тебя за разбойника заместо боярина…
— Боярин-то этот на том свете…
— Как так?
— Да так, мне дядя сейчас сказал, согрубил он царю-батюшке, тот его и казнил…
— Да что ты! Правду баешь, девушка?..
— Как есть правду истинную.
— Царство ему небесное, место покойное, — истово перекрестилась Антиповна. — А Ермака-то боярином что ли сделали?..
— Нет, не сделали, — сквозь слёзы улыбнулась Ксения Яковлевна, — челобитье об нём к царю пойдёт о прощении. В поход он сбирается за Каменный пояс, заслужить царю хочет.
— Что ж, это хорошее дело.
— Оттого и плачу, что дядя меня с ним не пускает…
— Куда с ним?
— В поход…
Антиповна посмотрела на питомицу с удивлением, смешанным со страхом. «Что бы это значило? — неслось в её уме. — Говорит девушка как будто и разумно, а вдруг начнёт такое, что мороз по коже подирает. Али надо мною, старой, шутки шутит?.. Как может согласиться Семён Аникич выдать её замуж за Ермака, коли его не сделали боярином?»
В уме старухи не укладывалась мысль о возможности брака её питомицы не с боярином. «Самому царю-батюшке и то бы в пору такая красавица», — думала Антиповна, глядя на свою любимицу. И вдруг что? Её сватают на Ермака, за разбойника… Она, когда он сделался её любимцем, вызволившим от хвори Ксению Яковлевну, мекала его посватать за одну из сенных девушек, да и то раздумывала, какая решится пойти, а тут на поди… сама её питомица. Антиповна отказывалась этому верить.
— Не пойму я что-то, Ксюшенька, какие ты речи ведёшь странные… То, что дядюшка согласен на твою свадьбу с Ермаком, то, что ты в поход с ним просишься… Опомнись, касаточка, может, не по себе тебе? Голова, может, болит?
— Да нет же, няня, я говорю только правду. Уж давно я люблю его… Оттого мне и недужилось. Как стал он ходить, мне и полегчало, а не от его снадобья.
— Это ты оставь, снадобье пользительное. Не тебе одной, а и другим помогло, — остановила её старуха.
— Может быть. Только мне полегчало от того, что я увидела его, моего желанного…
— Стыдись! Что говоришь, девушка!
