Дядя Миняй, так звали проводника, был уже старый, но крепкий и телом и духом человек. Когда-то молодым парнем он был взят в плен ещё при Анике Строганове, крещён им и так привык к своему новому хозяину, что тот души не чаял в нём и считал его самым преданным себе человеком.
Миняй и был таким, да таким и остался по отношению к сыновьям и внукам Строгановых. Сибирь, то есть всё пространство за Егорским Камнем, как назывались Уральские горы, была известна ему как свои пять пальцев. Такой человек был золотом для далёкого похода. Его-то и отправили с Ермаком Тимофеевичем Строгановым.
— Придётся зимовать, — говорил он, призванный на совет Ермаком и Иваном Ивановичем.
— Да где же зимовать-то? В лесу? В открытом поле не зазимуешь, придётся рыть землянки, так это надо теперь делать. Наступят морозы — землю заступом не возьмёшь, — сказал Ермак.
— Зачем в лесу? В поле найдём место для зимовки. И землянок не надо, тепло и без них будет.
— Это как же? — в один голос спросили Ермак Тимофеевич и Иван Иванович.
— А пещеры тут есть неподалече, на берегу, в них мы и прозимуем, в тепле и в безопасности…
— Пещеры? — спросил Ермак Тимофеевич.
— Да. Може, придётся из них медведей выгонять, ну да эта беда не велика, с этим зверем-то управимся.
— Вестимо, управимся, — заметил Иван Кольцо.
Разговор происходил на первом челне, где вместе с атаманом и есаулом находился и проводник Миняй.
Лес окончился, снова пошли отлогие пустынные берега.
— Ишь, пусто-то как кругом… Ни тебе деревца на топливо, ни тебе зверя никакого на еду… Тут с голоду помрёшь, никто и знать не будет, — сказал однажды Иван Иванович.
— Зачем с голоду умирать? — отозвался Миняй. — Земля богата и топливом, и живностью.
— Да где же это всё?
— Погодь маленько, добрый молодец, скоро опять леса пойдут, а там и к пещерам подъедем.
— Не видать этого-то.
— Оно и не видать, потому далеко, да и поворот река делает… Вот оно что.
— Ладно, увидим.
— И увидите, я уж знаю.
Дядя Миняй оказался прав. Через несколько суток пути пошёл действительно густой лес, который, казалось, тянулся на необозримое пространство.
Время между тем летело. Прошло бабье лето. Стали завёртывать сперва сильные утренники, а затем и холода: пошли дожди, вода на Иртыше поднялась, и река загудела ещё сильнее.
— Ишь как стонет, прежде нежели попасть дяде-морозке в лапы, — говорил дядя Миняй.
— Где же твои пещеры-то? — спрашивал Ермак Тимофеевич.
— Сейчас будут. Тут недалече, — отвечал он.
Но прошло ещё несколько суток, а это «недалече» всё ещё было далеко.
Погода между тем всё более и более портилась. По небу медленно тянулись свинцовые тучи, беспрерывно шёл ледяной дождь, мелкий, пронизывающий до костей, лес почернел и стал заволакиваться туманом. Казалось, над рекой висели только голые скалы, в которых она билась, рвалась на свободу, но они не пускали её и заставляли со стоном нести воды в своём сравнительно узком русле.
Тяжело стало казакам справляться с бурливой рекой, да и вообще настало для них трудное житьё: мокрота, холод, невозможность согреться у костров, которые не горели, а только чадили дымом, разъедавшим глаза.
Люди приуныли, печальны стали, задумчивы, с пасмурными, как погода, лицами, не слышно, как прежде, ни говору весёлого, ни песни молодецкой.
Уныние напало снова и на Ермака Тимофеевича — больно стало ему за его людей, жаль добрых молодцев, а между тем ничего не мог поделать он.
Наконец выдался один погожий день, выглянуло из-за серых туч солнышко, тусклое, холодное, но всё же показавшееся в диковинку казакам, давно не видавшим его. По обеим сторонам реки зазеленел сосновый лес.
— Вот наше и зимовье, — сказал Миняй. — Поворачивай чёлн вправо! — крикнул он рулевому.
Атаманский чёлн повернулся, за ним повернули и другие и стали приставать к берегу, к намеченному Миняем месту. Невиданное прежде зрелище представилось им. В отвесном скалистом берегу оказалось глубокое ущелье, точно ложе высохшей реки, куда Чусовая не могла направить свои воды, так как дно ущелья было выше уровня её воды и поднималось постепенно в гору, между высоко нависшими скалами.
— Ну местечко! — заметил Ермак. — Дичь-то какая! Да тут с голоду и холоду умрёшь среди каменных-то глыб…
— Зачем умирать с голоду и холоду? — возразил Миняй. — До леса здесь рукой подать, а в лесу и топлива и зверей на потребу видимо-невидимо.
— Да как же тут до лесу добраться? — спросил Иван Кольцо.
— Да тут недалече есть влево дорога между скал, немного в гору, в самый лес…
— Да что говорить-то, что есть, то и есть, — сказал Ермак Тимофеевич.
— Не мы строили, а Бог, — заключил Миняй.
Люди по приказанию Ермака Тимофеевича вытащили челны на берег и, построившись, пошли в глубь ущелья. Впереди — Ермак и Иван Кольцо с Миняем, указывавшим дорогу.
Пройдя с полверсты, повернули направо к скале, в которой чернелось отверстие в рост человека.
— Надо огня высечь да зажечь пучок хворосту. Есть?..
У людей Ермака нашёлся хворост и огниво. В руках Миняя появился зажжённый факел, с которым он и вошёл в отверстие скалы. За ним последовали Ермак Тимофеевич, Иван Иванович и передние казаки.
Все, кроме Миняя, хорошо знавшего эти места, остановились в изумлении. Перед ними открылась огромная пещера, где мог свободно поместиться весь отряд Ермака.
— Вот так хоромы! Почище строгановских! — послышались восклицания.
— Здесь тепло и не дует…
— Молодец, Миняй! Уж подлинно молодец! Здесь мы зимуто как раз и проведём, — сказал Иван Кольцо.
Тотчас же из запасного хвороста были разведены костры и люди Ермака расположились около них. Группа казаков в сопровождении Миняя была отряжена в ближайший лес за топливом и живностью.
Пещера осветилась. Её стены и потолок загорелись всеми цветами радуги от различных кварцевых пород. Зрелище было волшебное.
— Гляньте, братцы, да тут звериное логовище, — сказал один из казаков, сидевших у костра в дальнем углу пещеры.
— Где, где?
— А вот тут…
И он указал на толстый слой высохшей травы и тонких сучьев, находившихся в углу и, видимо, примятых каким-то грузным телом.
— И зверь-то большущий, медведь, верно, — сообразили казаки.
— Что же, пусть приходит к себе домой, милости просим, знатное из него будет жаркое.
Все расхохотались.
За другим костром тоже шли весёлые разговоры, слышался хохот, встречавший весёлые шутки.
