Словом, люди Ермака, как истые русские люди, жили сегодняшним днём, позабыли все невзгоды недавнего пути, были веселы и довольны.
Весел и доволен был и Ермак Тимофеевич, сидевший и небольшого костра, разведённого Иваном Ивановичем.
— Так ужели ты до сих пор не знаешь, зачем мы идём в сибирскую глушь? — спрашивал он своего друга.
— За добычей, да и острастку дать нехристям, чтобы не лезли за Каменный пояс, не беспокоили бы строгановских земель, — отвечал тот.
— Но это, брат, была бы послуга для Строгановых, а не для батюшки-царя. Нет, я задумал другое.
— Что же?
— А то, что сильно виноваты мы перед царём, должны и заслужить ему повинным нашим большим делом… Знаешь ты всю эту нечисть, и татар, и остяков, и вогуличей?
— Знаю, как не знать…
— Бросовый народ в ратном деле.
— Что они поделают без пищалей с одними стрелами?
— Вот я это на ус себе намотал… Пищали у нас есть, снарядов много, можно будет задать им встрёпку, что страсть…
— Можно-то можно, только много их, Миняй вот говорит, тысячи…
— Всё может быть, только рознь между ними. Вместе ни за что не пойдут, а мы их по частям и перекрошим.
— А дальше что?
— А дальше… Покорим царство сибирское под высокую руку царя-батюшки и поднесём его ему, авось тогда он над нами смилуется.
— Вот что ты задумал! — разинул рот от удивления Иван Иванович, с благоговением смотря на своего атамана и друга.
Ермак Тимофеевич, разгорячённый речью о своей заветной мечте, с горячими, как уголь, глазами, был действительно прекрасен.
— Дай-то бог. Только… — начал было Иван Кольцо.
— Что только-то? — перебил его Ермак Тимофеевич.
— Большое это дело, мудрёное. Можно и самим не вернуться…
— Не бойсь, вернёмся! — воодушевлённо сказал Ермак Тимофеевич.
В голосе его прозвучала такая уверенность, что Иван Иванович удивлённо вскинул на него глаза.
— Что, думаешь, хвастаю?.. — поймал тот этот взгляд.
— Нет, но…
— Уж знаю, угадал, что думаешь. Только знай и то, что говорю я это неспроста… Сны у меня о том были верные.
И Ермак Тимофеевич рассказал Ивану Ивановичу уже известные читателю его сны, где видел себя окружённым странной неведомой природой, неведомыми людьми, в княжеском венце на голове.
— Може, венец-то это не княжеский, а брачный, ну, да это всё едино… Коли мне суждено обвенчаться с Ксенией Яковлевной, так, значит, всё равно Сибирь будет под рукой царя-батюшки. Без полной победы над нечистью не вести мне к алтарю мою лапушку, — добавил со вздохом Ермак Тимофеевич.
— Вот оно что… Может, и впрямь суждено всё это, — задумчиво сказал Иван Кольцо.
— Я уверен, что суждено…
— Уверенность — великое дело…
Оба на несколько мгновений замолчали. Каждый думал свою думу.
— Палаты-то мы нашли действительно княжеские, — улыбнулся Иван Кольцо. — Вишь, всё горит серебром, золотом да каменьями самоцветными.
— Зимовье хоть куда, — ответил Ермак.
— Люди, главное, отдохнут, сил наберутся, а это в походе первое дело. Вишь, как грохочут, веселы, довольны…
За кострами действительно беседа шла всё оживлённее и оживлённее, всё чаще слышались шутки и смех.
XIII
Цыганка
Оставим Ермака Тимофеевича с его людьми в их волшебной пещере и вернёмся снова в хоромы Строгановых.
Опасения Семёна Иоаникиевича сбылись. Не прошло и недели после отправления в поход Ермака, как кочевники стали беспокоить границы Строгановского царства, и потребовалось снаряжать против них людей, начальство над которыми принял Никита Григорьевич Строганов, а Максим Яковлевич остался дома, тоже занятый устройством оборонительных сил, на случай возможного нападения на усадьбу.
Эти распоряжения Строгановых произвели известное впечатление на кочевников, и они, разбитые Никитой Григорьевичем Строгановым и его людьми и прогнанные за Каменный пояс, более уже не беспокоили приготовившихся к отпору соседей.
В усадьбе всё шло по-прежнему. Ксения Яковлевна была относительно спокойна. Причиной тому была Домаша. Она сумела вселить в свою хозяйку-подругу веру в счастливую звезду Ермака Тимофеевича.
— Он заговорённый… Это уж я знаю.
— Как заговорённый?.. — удивилась молодая Строганова.
— Да так… От всего, слышь ты, и пули и стрелы отскакивают…
— Да что ты!
— Верное слово.
— Откуда ты знаешь?
— Да его же люди болтают. Николи даже ранен не был, а всегда впереди, так и врубается, бывало, во вражеские толпы, кругом него вальмя валит народ, а он хоть бы что, рубит себе или действует кистенём, любо-дорого глядеть…
— Так ведь, может, Бог берёг до поры до времени, а не ровен час…
Голос её дрогнул.
— Да нет же, говорю тебе, Ксения Яковлевна, что заговорённый он. Такое слово, значит, знает… Недаром бают, он с колдуньей связавшись был…
— Что ты говоришь глупости…
— Не глупости, а правду.
— Кто же такое болтает?
— Да его же люди тоже баяли. Стояли они на Волге, а там в лесу колдунья жила, так он к ней часто шастал.
— Всё это пустое… Он в Бога верит. Как истово молился на обручении и на молебне…
— Одно другому, бают, не вредит.
— Разве что… А, кстати, Домаша, ты не узнала о цыганке-то?
— Это о Мариуле-то?
— Да.
— А тебе с чего это, Ксения Яковлевна, она на память пришла?
— Да вот о колдунье ты заговорила.
— Да разве она колдунья?
— Ну гадалка, верно, ты, кажись, что-то болтала.
— Я думала, что гадать она умеет, цыганки-то на это горазды, а тогда ещё ничего нам, что будет, неведомо было, я тебе и сказала о Мариуле. Потом, как всё объяснилось, до Семёна Аникича дошло, он согласие своё дал, обручили вас с Ермаком Тимофеевичем, я об ней и думать забыла.
— Жаль… — разочарованно произнесла Ксения Яковлевна.
— С чего жаль-то? О чём же гадать теперь?
— И тебе не о чем? — лукаво посмотрела на неё молодая Строганова.
— Мне-то и подавно.
— А об Яшке?
— Я об этом и думать забыла. Мекаю так: если бы с ним стряслась беда, так сердце-вещун мне сказало бы, а коли молчит оно, так, значит, попросту он шатается по белу свету. А коли так, не стоит он моей думушки.
