О чём думал он, захлёбываясь в волнах Иртыша? О потере ли своей славы или же, что вернее, о своей любимой жене?
Иртыш, ставший его могилой, схоронил и эту тайну предсмертных дум завоевателя Сибири.
Волны Иртыша, поглотив его тело, не поглотили его славы: Россия, история и церковь гласят Ермаку вечную память.
Отняв жизнь у Ермака, Кучум не мог отнять сибирского царства у великой державы, которая однажды признала его своим достоянием.
Ни современники, ни потомство не думали отнимать у Ермака полной чести его завоевания, величая доблесть его не только в летописях, но и в святых храмах, где мы ещё ныне торжественно за него молимся.
В Сибири имя этого витязя живёт и в названиях мест, и в преданиях изустных. Тело Ермаково приплыло 13 августа к селению Епаченской юрты в двенадцати верстах от Абалана, где татарин Явиш, внук князя Бегиша, ловя рыбу, увидел в реке ноги человеческие, тотчас вытащил мёртвого, узнав его по железным латам с медною оправою, с золотым орлом на груди, и созвал всех жителей деревни посмотреть на бездыханного исполина.
Пишут, что один мурза, по имени Кандаул, хотел снять броню с мёртвого, но из тела, уже оцепенелого, вдруг хлынула свежая кровь. Злобные татары, положив тело Ермака Тимофеевича на рундук, стали метать в него стрелы.
Это продолжалось шесть недель. Царь Кучум и самые отдалённые князья остяцкие съехались туда наслаждаться местью. К их удивлению, хищные птицы стаями летали над трупом, но не смели его коснуться.
Страшные видения и сны заставили неверных схоронить мертвеца на Бетишевском кладбище, под кудрявою сосною.
Изжарив и съев в честь его тридцать быков в день погребения, отдали верхнюю кольчугу Ермакову жрецам славного белогорского идола, а нижнюю — мурзе Кандауну, кафтан — князю Сейдеку, а саблю с поясом — работу Ксении Яковлевны Строгановой — мурзе Караче.
Многие чудеса стали совершаться над могилою Ермака: сиял яркий свет и пылал столб огненный.
Испуганное магометанское духовенство нашло способ скрыть эту могилу страшного для них и после смерти Ермака Тимофеевича, и она до сих пор никому неизвестна.
XXV
В тихой обители
Весть о гибели Ермака привела в неописуемый ужас казаков и стрельцов, оставшихся в Искоре. На собранном круге решено было уведомить об этом печальном событии Строгановых и молодую княгиню Сибирскую.
Жребий пал на одного из старых сподвижников Ермака Тимофеевича, который тотчас поехал в скорбный путь печальным вестником.
В хоромах Строгановых уже несколько месяцев царили тревога и уныние. Ксения Яковлевна, нетерпеливо ожидавшая приезда за нею мужа, по-детски радовалась наступившим весенним дням.
Но дни шли за днями, прошла весна, наступило и стало проходить лето, а о Ермаке Тимофеевиче не было ни слуху ни духу. Ксения Яковлевна всё более приходила в отчаяние. Часами неподвижно стояла она у окна своей светлицы, откуда виднелась изба Ермака с петухом на коньке и дорога, по которой он должен был возвращаться.
Петух на коньке продолжал вертеться кругом по воле ветра, а на дороге не появлялись всадники. По посёлку ходили чужие люди. Вместо казаков и стрельцов там появились новые посельщики.
Ксения Яковлевна смотрела в окно, и слёзы сердечной тревоги и горького отчаяния туманили ей глаза. Она осунулась и побледнела, словом, стала неузнаваема.
Напрасно Антиповна, Домаша, Мариула и сенные девушки старались всячески развеселить её и утешить, напрасно Яшка изощрялся в своём искусстве на балалайке, а Домаша соловьём разливалась, запевая в хору. Ничто не помогало, молодая княгиня продолжала ходить туча тучей.
Не порадовал её и приезд из Москвы дяди Семёна Иоаникиевича Строганова, привёзшего хорошие вести. Царь обласкал его, милостиво принял его челобитье и не только согласился на назначение Ермака Тимофеевича воеводою запермского края, но даже вручил ему, Строганову, о том свой царский указ.
Узнал также Семён Иоаникиевич на Москве, что исполнил царь и просьбу Ермака — послал уже в Сибирь нового воеводу и пятьюстами стрельцами.
— Я обогнал его уже в дороге, — говорил старик Строганов, — скоро сюда приедет, а там и дальше сейчас же отправится… Тогда нам и князя ожидать надо… Видно, не пускают его дела, что так долго там задерживается…
Эта разумная речь дяди тоже не произвела на Ксению Яковлевну успокоительного впечатления. Она только грустно посмотрела на него и сказала:
— Нет, не видать мне, видно, больше моего князеньку…
— Что ты, Ксюша, пустое болтаешь! — возмутился Семён Иоаникиевич.
— Чует моё сердце, дядя, чует… Лежит где-нибудь убитый свет мой Ермак Тимофеевич…
— Тьфу, — отплюнулся старик Строганов, — и слушать-то тебя не хочется. Болтаешь несуразное…
Ксения Яковлевна ничего не ответила и снова погрузилась в свои невесёлые думы.
Дни шли за днями.
Прибыл воевода московский со стрельцами, прогостил у Строгановых с неделю, пожелал и удостоился бить челом княгине Сибирской и отправился в дальний путь.
— Теперь скоро и наш князь пожалует, — говорила порою при своей питомице Антиповна.
— Не больше месяца ожидать его, свет-батюшку, — вторила ей Домаша, хотя в душе догадывалась, что предсказание её матери Мариулы сбылось.
Но цыганка молчала. И это обстоятельство более всего тревожило Ксению Яковлевну.
Наконец однажды, стоя у окна, она увидела скачущего по улице казака. Каким-то необъяснимым чутьём Ксения Яковлевна угадала, что это гонец из Сибири.
Она потребовала к себе Домашу и приказала, чтобы гонец был тотчас же приведён к ней.
Домаша ушла исполнить приказание.
Ксения Яковлевна стала с нетерпением ждать. Но гонец не явился.
Тогда быстро пошла из своей комнаты и, влекомая каким-то инстинктом, прямо прошла в горницу дяди. Там она застала картину, сказавшую ей всё.
Её дядя и братья сидели на лавках, а перед ними стоял прибывший казак. Из глаз всех катились крупные слёзы.
— Он умер? — крикнула она.
Гробовое молчание было ей ответом.
Ксения Яковлевна как пласт упала на пол.
Произошёл переполох.
Позванная Антиповна и Домаша с сенными девушками унесли бесчувственную вдову князя Сибирского в опочивальню.
Долго не могли привести её в чувство и думали, что она сильно занеможет, но часто сильное горе производит на организм закаляющее впечатление, подобно молоту, кующему твёрдую сталь из хрупкого железа.
То же произошло и с Ксенией Яковлевной. Она пришла в себя, пожелала встать и казалась спокойной. Пришедшим навестить её дяде и братьям она сказала:
— Не утешайте меня… Моё горе неутешно! Это воля Господа! Это перст его, зовущий меня к себе. Я посвящаю себя Богу.
