Разумеется, имелись в «Одах» стихотворения и иных жанров — на библейскую и античную тематику («Моисей на Ниле», «Песнь с праздника Нерона»), причудливые экзотические фантазии — «Девушка с Таити», философско-теологические рассуждения — «Антихрист», «Иегова».
Не менее, чем содержание, важна формальная сторона: «Оды» написаны разнообразными размерами, и в них нет александрийского монотонного стиха. Восьмисложник чередуется с десятисложником в одной строфе, используются разнообразные способы рифмовки. Эпиграфы, которые имеются практически к каждому стихотворению, показывают широкую начитанность автора в классической и современной литературе.
Но подлинным прорывом стал жанр баллад, которых в последнем издании «Оды и баллад» 1828 года было пятнадцать. В предисловии к изданию 1826 года Гюго отметил необходимость чёткого различия между одами и балладами. К первым он отнёс свои религиозные стихотворения, об античности, переводы, написанные о современных событиях, или личные впечатления, ко вторым — произведения, написанные по народным легендам, поверьям или по воле собственной фантазии. Гюго видит себя продолжателем традиций средневековых трубадуров. По словам поэта, в оды он вкладывал больше души, а в баллады — больше воображения. Гюго делает шаг к разрыву с классической французской традицией, которая пренебрегала такими «низкими» жанрами, как баллада. Он защищает фольклор в качестве источника вдохновения и уподобляет его диким джунглям Нового Света, противопоставленным подстриженным и ухоженным с безупречной аккуратностью садам Версаля. «Где больше гения?!» — восклицает он. Точно так же он защищает готическое зодчество, в котором находит больше соразмерности, чем в современной ему архитектуре, подражающей творениям Греции и Рима. Гюго в этом же предисловии примиряет Шекспира и Расина, в отличие от Стендаля, который чуть ранее в своём трактате «Расин и Шекспир» всё же отдал пальму первенства англичанину.
Стендаль и Гюго, хотя и выступали в защиту романтизма, вращались в разных сферах, а в своём творчестве были вовсе противоположны. Не случайно потому их отклики друг о друге так холодны. Надо заметить, что Стендаль при жизни так и не получил признания и был «открыт» как гениальный писатель лишь через полвека после своей кончины — и уже после смерти Гюго, так что последний и не узнал, чьим, по мнению потомков, он являлся современником. С другим великим романистом — Бальзаком отношения, при всём расхождении эстетических и политических взглядов, складывались совсем иначе.
В балладах юношеская, но уже вполне зрелая виртуозность Гюго достигает своего расцвета. В «Охоте бургграфа» восьмисложная строка чередуется с односложной на протяжении нескольких страниц, благо строй французского языка это позволяет. Любопытно, что в русском поэтическом переводе М. А. Донской был вынужден использовать двусложник, ибо наш язык не предоставляет возможностей для точного воспроизведения французского оригинала. А длинная баллада «Турнир короля Иоанна» целиком написана трёхсложным стихом!
В балладах, как и в некоторых одах, угадывается уже Гюго, написавший «Легенду веков» — свободное передвижение в веках и пространстве, богатая фантазия, с одновременной точностью в деталях, придание описаниям давно прошедших дел морально-философских заключений. О том, что баллады Гюго вовсе не остались в своём времени, говорит тот факт, что одну из них — «Легенду о монахине» крупнейший шансонье XX века Жорж Брассенс положил на музыку и с успехом исполнял.
На новый сборник Гюго уже в январе 1827 года обратил внимание сам Гёте. Он сказал своему секретарю Иоганну Петеру Эккерману, автору прославленного дневника: «Это большой талант, и на него повлияла немецкая литература. Юность поэта, к сожалению, была омрачена педантическими сторонниками классицизма, но теперь за него стоит “Глоб”, а следовательно, он выиграл битву. Мне хочется сравнить его с Мандзони. Его дарование объективно, и он, по-моему, ни в чём не уступает господам Ламартину и Делавиню. Внимательно в него вчитываясь, я начинаю понимать, откуда происходит он сам и ему подобные свежие таланты. От Шатобриана, бесспорно, обладающего риторически-поэтическим даром. Для того чтобы представить себе, как пишет Виктор Гюго, вам достаточно прочитать его стихотворение о Наполеоне “Les deux isles” (“Два острова”)... Разве его образы не превосходны?.. А как свободно он трактует тему!.. Посмотрите вот на это место, я считаю, что оно прекрасно!»
Далее Эккерман пишет: «И он прочитал несколько строк о грозовой туче, из которой молния, снизу вверх, ударила в героя.
— До чего хорошо! А всё потому, что такую картину и правда наблюдаешь в горах, где гроза частенько проходит под тобой и молнии бьют снизу вверх».
Конечно, сравнение с Делавинем, ныне прочно забытым, не очень лестно, но старик в далёком Веймаре мог позволить себе поверить на слово французской прессе. Гёте тогда мечтал о всемирной литературе, и этот разговор с Эккерманом словно являлся иллюстрацией волновавшей великого немца темы. Для Гюго же стать в неполных 25 лет предметом восторженных рассуждений прославленного старца, было куда более впечатляюще, чем иметь благосклонный отзыв Шатобриана или журнала «Глоб», органа сенсимонистов, считавшегося главной цитаделью нарождающегося романтизма, но только он о том, что удостоился похвал веймарского патриарха, даже не догадывался. Да и сам Гёте вряд ли тогда предполагал, что молодой поэт пойдёт так далеко и займёт во Франции место, схожее с тем, которое в Германии принадлежало ему самому.
Стихотворение «Два острова» было посвящено Наполеону, и в нём он уже не трактовался как демонический герой, представляющий силы зла — как полагалось бы автору-легитимисту. Через несколько дней после того как её прочёл Гёте, в Париже приключился немалый скандал. Приехавших на приём в австрийское посольство наполеоновских маршалов швейцары, по указанию посла Аппони, представляли не по их почётным титулам (герцог Тарентский или герцог Далматский), дарованных им императором, а по фамилиям (Макдональд или Сульт). Обиженные маршалы кто покинул посольство, кто возмущённо потребовал разъяснений. Гюго отреагировал моментально, написав «Оду к Вандомской колонне», опубликованную в феврале в «Журналь де Деба». В воинственных и грохочущих стихах он выражал и свой гнев, и гордость недавними победами французского оружия и писал про себя: «Я был солдатом, будучи ребёнком». Наполеона он сравнивал с Ахиллом, Александром Македонским и Карлом Великим. Отныне Гюго уже не был поклонником бурбонских лилий, сторонником умеренной монархии.
За пять лет, если сравнить «Оду к Вандомской колонне» с написанной в 1822 году одой «Буонапарте» (где его фамилия представлена на итальянский манер — Buonaparte), отношение поэта к поверженному императору радикально изменилось. В «Буонапарте» тот — «ложный бог», уподобляемый метеориту на ночном небе, который лишь вводит в заблуждение и вспышка которого не является солнечной зарей. Кстати, Владимир Набоков в своих комментариях к «Евгению Онегину» задавался вопросом — не повлиял ли образ из «Буонапарте» Гюго на пушкинскую «тень зари» из стихотворения «Герой», отмечая, что «Оды и баллады» имелись в библиотеке Пушкина. Со своей стороны добавим, что «тень зари» русский поэт употреблял по отношению к Наполеону дважды, первый раз в 1824 году в стихотворении «Недвижный страж дремал на царственном пороге», так что заимствование исключено.
