— Месье, имейте мужество, Шарль...
— Что, что?
— Он умер.
Шарль, взяв карету, чтобы ехать к Ланта, велел по пути заехать ещё в одно кафе. Когда кучер открыл там дверцу кареты, то обнаружил уже мёртвого Шарля. Его сразил апоплексический удар. Поэт не мог поверить страшному известию. Он воскликнул: «Это летаргический сон!» Но прибежав на квартиру, куда одновременно принесли тело сына, он увидел, что по губам Шарля стекали струйки крови.
Это был страшный удар для отца.
17 марта Гюго вместе с гробом сына покинул Бордо, решив похоронить его в Париже на кладбище Пер-Лашез, рядом со своим отцом. 18 марта траурная процессия тянулась через столицу, уже охваченную восстанием. Приходилось обходить многочисленные баррикады.
Парижская коммуна началась именно в этот день. Но до боёв ещё было далеко, и национальные гвардейцы образовали почётный караул на пути следования катафалка. Гюго, шедший за гробом, слышал, как люди кричали «шапки долой!».
На кладбище к нему протиснулся незнакомый человек и протянул руку: «Я — Курбе». Он улыбался, но из его глаз текли слёзы. Так Гюго познакомился с великим художником нового поколения. Вход в склеп оказался узок, и пока камень растачивали, чтобы гроб прошёл, поэт созерцал почерневший гроб своего отца, который он не видел с момента изгнания. Шарлю надлежало покоиться с дедом, бабкой и дядей Абелем.
22 марта Гюго с близкими выехал в Брюссель. Предстояло уладить финансовые дела семьи покойного сына.
Франко-прусская война имела долгосрочные последствия. По её итогам были заложены семена для Первой мировой войны — ключевого события XX века. Внутриполитическая жизнь Франции была более чем на 40 лет отравлена реваншизмом. Без поражения в войне не было бы ни буланжизма, ни дела Дрейфуса. Франции опять было показано её подчинённое положение в Европе. Раньше над ней доминировала Британия, а теперь ещё и объединённая Германия. Но самым непосредственным последствием стала гражданская война в Париже. Провозглашение Коммуны спровоцировало ужасающую резню в самом прекрасном городе Европы. Количество разрушений в результате боёв во время Коммуны значительно превысило разрушения во время осады пруссаками. Отступая, коммунары поджигали важнейшие общественные здания. Так, сгорели дворец Тюильри, Ратуша, дворец д’Орсэ, здание Министерства финансов, была снесена Вандомская колонна. Бушевал взаимный террор. На несколько десятков человек, расстрелянных Коммуной, пришлись тысячи расстрелянных версальцами. Во время недели баррикадных боёв («кровавой недели») погибли ещё тысячи. Коммуна стала страшнейшей катастрофой в истории Франции XIX столетия, масштаб жертв и разрушений июньских боёв 1848 года был многократно превзойдён. Но она оказалась вычеркнута из памяти французов — ни у Пруста, ни у Мопассана о ней не найти упоминаний, словно её и не было. Нация не хотела помнить своего позора. Гюго о тех событиях говорил так: «Я не хочу ни преступлений красных, ни преступлений белых». О действиях Тьера, спровоцировавших восстание в Париже, поэт сказал: «Он хотел потушить политическую борьбу, но разжёг войну гражданскую».
Гюго узнавал о происходившем в Париже из сообщений газет и рассказов очевидцев, прибывавших в Брюссель во всё большем количестве. Его сердце разрывалось, среди погибших были его знакомые по обе стороны баррикад. Но он мог лишь призывать обе стороны к милосердию, что не прибавляло ему популярности у брюссельских буржуа, видевших в нём злоумышленника и сторонника Коммуны, ибо его проповедь всепрощения казалась им подрывом устоев. Как-то ночью его дом был атакован бандой хулиганов, разбивших камнями окна и кричавших «смерть Гюго!». Его внуки были напуганы, он успокаивал женщин, молившихся в отчаянии. Ввиду протеста Гюго против того, что власти Бельгии отказывают в праве убежища побеждённым коммунарам, поэт был изгнан правительством из страны и отправился в давно полюбившийся ему Люксембург, в городок Вьяндан.
25 сентября Гюго вернулся в Париж. К этому его побуждало беспокойство за судьбу Анри Рошфора, арестованного версальцами. Того приговорили к пожизненной каторге на острове Новая Каледония. 1 октября поэт отправился в Версаль на встречу с Тьером. Глава государства принял Гюго как равного себе и был с ним полностью откровенен. Тьер жаловался на то, что его обливают грязью в газетах и памфлетах, и добавил, что он старается их вообще не читать. Гюго ответил, что он поступает так же, и добавил, что читать пасквили всё равно что вдыхать запахи уборной чужой славы. Тьер засмеялся и пожал ему руку. Беседа длилась час с четвертью. Глава Франции пообещал учесть все просьбы собеседника — не отправлять Рошфора в Новую Каледонию, оставить его на территории Франции (Гюго просил Ниццу), позволить регулярно видеться с семьёй. На следующий день Гюго вновь отправился в Версаль — навестить Рошфора, который находился там в заключении, и рассказать ему о своём разговоре с Тьером. Рошфора действительно не сослали в Новую Каледонию, но когда в 1873 году Тьер отошёл от власти, то защищать его было уже некому, и, несмотря на протесты Гюго, он был отправлен на эту тропическую каторгу, откуда, впрочем, через три месяца сбежал — единственный случай удачного побега за всю историю Новой Каледонии.
Точно так же Гюго требовал помиловать полковника Луи Росселя, единственного офицера французской армии, примкнувшего к коммунарам. Но его расстреляли в ноябре 1871-го. Раздражение заступничеством Гюго за коммунаров проявилось в том, что в январе 1872 года он проиграл на выборах депутатов Национального собрания (через год после своего триумфального избрания). В феврале, после долгого перерыва, поэт увидел свою дочь, которая вернулась из Вест-Индии, точнее, её привезла с Барбадоса её чернокожая опекунша, мадам Баа, ставшая затем одной из любовниц поэта.
В начале 1872-го возобновилось представление «Рюи Блаза» в «Одеоне». В ходе репетиций и представлений (дававших превосходные сборы), которые посещал поэт, он познакомился с самой прославленной актрисой нового поколения — Сарой Бернар. Она отчаянно кокетничала с Гюго, который был на 42 года её старше. 11 июня он пригласил ведущих артистов «Одеона» на обед в ресторан Бребана в честь сотого спектакля «Рюи Блаз». И Гюго, и Сара Бернар были в ударе и ярко выступали. Однако случилась беда — директору «Одеона» Шарлю Шилли стало плохо, он потерял сознание, а на следующий день умер. Так смерть неотлучно преследовала Гюго.
Итогом страшных потрясений 1870—1871 годов стал сборник «Грозный год» — как привычно переводят на русский название с французского — «L’Année terrible». В нём Гюго хронологически описывает, довольно подробно, что происходило с ним и со страной с августа 1870-го по июль 1871 года. «Грозный год», соответственно, разделён на 12 частей, по числу месяцев — «Август», «Сентябрь» и т. д. Это его второй, после «Возмездий», опыт «ангажированной», собранной вместе поэзии.
В чём-то сборник получился даже более ярким и убедительным — переворот 2 декабря был трагедией для немногих во Франции, поражение же во Франко-прусской войне и кровавый финал Коммуны стали потрясением для всей страны.
Сюжеты для стихотворений подбрасывала сама жизнь, они о том, что происходило с поэтом, — вот он видит плавающие в Сене трупы пруссаков и пишет об этом. Вот Гюго отправляет письмо знакомой женщине из осаждённого Парижа, в котором выражает надежду на встречу в марте, «если нас не убьют в феврале». Бомба упала в монастыре Фельянтинок — и это поэт зарифмовал. Толпа штурмовала дом Гюго в Брюсселе — события этой драматической ночи переданы лаконично и не без иронии.
