Алое может быть темным. Багровое может переливаться кумачом и наливаться серым. Жидкое и прозрачное легко превращается в беспросветно чернильную гущу. Твой личный ад может быть каким угодно. А вот у него он всегда оказывался страшным, жгучим и красно-черным.
Здесь нет никакой пустоты. Здесь лишь обжигающие каменные стены и острая крошка на полу. Здесь горячий сухой воздух превращает носоглотку в мягкое дерево, изнуренное ударами напильника. Здесь не Ад, здесь его личное чистилище, затягивающее каждый раз, когда надо сделать страшное усилие над собой, вгоняя тело в бешеный ритм.
Это плата за вроде бы хорошие дела, нужные другим. Или ему самому? На этот вопрос он не может ответить уже очень давно. Сразу же, как встал на собственный путь, сплошь залитый черной и не живой кровью, покрытый кричащими темными душами не-мертвых и распадающимися личинами Других, не имеющих даже зачатка души.
Красное. Алое. Багровое. Светящееся изломанно-синими пульсирующими венами и зло-голубыми молниями. Сосуды рвутся, окатывая его чужой пролитой кровью, пролитой из-за него, когда не успел, когда не нашел, когда пожалел. Молнии, гнев убитых душ, не самых чистых, но и не замутненных Мраком, душ тех же самых, чья кровь, обживающей лавой, хлещет каждый раз, как его заносит сюда.
Страдать может лишь тело? Ерунда, верьте в это, пока не окажетесь в такой же клоаке, рвущей, сминающей, душащей и ломающей легкое вроде бы, как перышко, нечто, живущее в груди любого человека. Он знает, он чувствует каждый раз, когда станет нестерпимо мучительно, когда не хватит сил даже на крик боли, даже на плач страха.
Красное. Алое. Багровое. Истекающее по волнующимся скользким мембранам-стенкам мутным трупным соком, брызгавшим на него каждый раз, как приходилось доставать клинки. Ржавеющее хлопьями коррозии, облетающей с крючьев, ломов, цепей и огромных бритвенных лезвий, зазубренных старых мясных тесаков и портновских игл, мечтающих проткнуть душу, отправившую сюда так много пищи.
Он знает, но каждый раз не успевает даже закричать, лишь видя, как впиваются, повсюду, выстрелившие звенья с остриями на концах, бурые от засохшей плоти и крови, протыкают невидимое живым, ломают неощущаемое никаким рентгеном.
Душа эфемерна и не может страдать? Он бы поменялся с кем-то, говорящим такое, пусть всего лишь на минуту его личного наказания, положенного за желание сделать вроде бы хорошее дело. За другое, вспыхивающее внутри него каждый раз, когда все заканчивается. За другое, делающее его ничем не лучшим, чем погибающие от клинков, святой воды, соли, свинца и серебра, так щедро раскиданных им по длинной дороге, полной смерти и страха.
Он не кричит. И не из-за силы воли. Мог бы, так орал, визжал, проклинал и просил пощады. Боль не дает открыть рот, боль не дает глотнуть кислоты, растекающейся в воздухе, не разрешает выпустить хотя бы почти детский тонкий писк.
Он знает. Он помнит. И, оказываясь здесь, прорвавшись через темноту небытия, ждет.
Красного. Алого. Багрового.
Жутко хотелось пить. Горло пересохло, поскрипывая наждаком. Глаза открывать не хотелось. Пока не подергал совершенно деревянной рукой. Как только та еще слушалась? Звякнуло металлом о металл. Все в порядке. Будь он моложе и сентиментальнее, заплакал бы от восторга перед промыслом и милостью Господними. Ага, именно так и сделал бы. Только бы мешает.
Как же хотелось пить… Пересохший рот скрипел и шуршал языком-напильником. Хотелось хотя бы слюны, чтобы чуть смягчить глотку. Хотелось шипучей дрянной колы. Хотелось свежевыжатого апельсинового сока. Хотелось сваренного прозрачного яблочного. Хотелось чертова поминочного компота. Хотелось… Хотелось воды. Полторашку обычной бутилированной. Даже теплой. Даже пахнущей фильтрами и с их же привкусом. Да даже из-под крана, отдающую ржавчиной и тухлыми яйцами. Просто воды. Крикнуть?
Не пришлось. Дверь открылась сама, скрипнув несмазанными петлями.
– Ты как? – она стояла и смотрела. И держала, благословенная женщина, целый огромный, мать его, бокал с чем-то. А уж его взгляд, уткнувшийся в ее руки, поняла сразу.
Господи милосердный, спасибо тебе за милость твою. Он чуть было не завопил эту глупость, стуча зубами о тонкий фаянс, ловя жадно дергающимся носом несуществующий запах. Не врите, вода пахнет. Пахнет так, как ни что иное на планете Земля. Окажитесь несколько раз без нее и поймите, что обезвоживание недалеко, и поймете. Все поймете про ее запах.
Правильно не глотать ее жадно, захлебываясь и разбрызгивая. Так хорошо глотать водичку, если с лошади, стоя посередине реки в прерии. Прям как у Жюля Верна. Глотать ее с ладоней, зачерпывать шляпой, набирать полную флягу из буйволиной кожи и потом поливать сверху. Радостно мотая головой и хватая сверкающую струю широко раззявленным ртом, орущим что-то восторженно-первобытное. Да, там сойдет. А вот если всю ночь вас ломало как при самой сильной лихорадке, и пить хочется до резей в желудке, стоит не торопиться.
Наберите в рот. Подержите, понимая: ее никто не заберет, она ваша. Вода в хреновом советском еще бокале с цветиком-семицветиком на боку. Или с лошадями Клодта на Аничковом мосту. Или с Микки-Минни Маусами, хрен их пойми разбери. Она ваша, вместе с бокалом. Подержите во рту, погоняйте взад-вперед, смочите язык, десны, небо. Соберите этот дерьмовый налет, появившийся за долгую, как зима, ночь. И сплюньте. Так, чтобы не задеть хозяйку. У нее, в конце концов, ключи от наручников.
А вот теперь, не торопясь, пейте. Глотайте ее, заливайте в себя, не залпом, осторожно, чуя, как горло пытается стать уже. Ох да, внутри все сжимается, стараясь не упустить не капли. Ох, ты ж черт… как хорошо. Сколько ведер выпил Кощей, чтобы восстать и стать самим собой? Наверное, много.
– Тебя можно отстегнуть?
Вот почему так? Что заставило ее не вызвать ментов, не сдать непонятного убийцу и поджигателя? Только вроде как умершие люди, на ее глазах пытавшиеся добраться до странного мужика с большими ножами? Почему? Откуда столько веры в глазах? А?
– Да. Если не сложно. Руку почти не чувствую.
Запястье растирал долго, осторожно и сильно. Когда кисть закололо изнутри, пришлось стиснуть зубы. Стало больно. Хорошо, с сосудами и тканями все в порядке.
До ванной дошел чуть пошатываясь, но твердо. И вот тут позволил себе слабость. Включил воду и приник к крану надолго. Пил, ощущая воду даже на груди, растекавшуюся по шее и пропитавшую футболку. Пил и радовался жизни, оставшейся с ним без чьего-то ненужного горя.
– Ты как?
Он оторвался, встал с колен.
Она стояла, смотрела на него своими удивительными глазами. В глазах вряд ли отражаются мысли. Вернее, точно не отражаются. Взгляд улавливает изменения мимических морщин и мускулов, складывает в гримасы, отражающие чувства и выдает желаемое за действительность. Если бы в глазах что-то отражалось… то в ее получился бы интересный коктейль. «Dark-Fear-Mistery-Daikiri»… хреновое название, но как-то так.
– Я хорошо. Спасибо. Ночью было страшно?
