Триптих «Воз сена» Иероним Босх писал с 1510 и до 1515 г., это предсмертное высказывание (мастер умер в 1516), посвященное великому строительству, обернувшемуся пшиком: в результате долгих усилий возвели копну сена, то есть пустоту и суету. Центральная часть триптиха – не собор, не архангел с весами, не человечество, призванное на суд дел своих; центр триптиха занимает гигантская копна сена – символ тщеславия и бессмысленной алчности. После балов и празднеств, роскошных дворцов и храмов, пышных одежд и украшений все, что осталось, – это сухая трава. Написан триптих спустя тридцать пять лет после крушения Бургундского герцогства, в котором Босх был рожден, идеалами которого воспитан, у мастеров которого он учился и где работал полжизни. Хертогенбос не был столицей Бургундии, и двор в городе Босха не располагался. Однако при жизни художника это был заметный город, пышный двор навещал его трижды. Триумфальное прибытие Карла Смелого со свитой в 1467 г. Босх наблюдал семнадцатилетним юношей. Уже зрелым мастером он присутствовал при въезде в город в 1478 г. Марии Бургундской, наследницы погибшего при Нанси герцога, и ее мужа, Максимилиана Австрийского – хроники описывают невероятную процессию: 250 всадников, за ними епископ Трира, потом еще 150 рыцарей и т. д., – можно лишь представить себе, как художник, живший в самом центре города, на рыночной площади, реагировал на эту кавалькаду. Филипп Красивый с женой Хуаной Безумной посетили Хертогенбос в 1496 г., когда Бургундии уже не существовало. Приехали они уже как представители династии Габсбургов, поделившие былое герцогство с Валуа. От Бургундии и ее особенной эстетики не осталось и следа. Сегодня нам, в XX в. наблюдавшим крушение империй и амбиций, должно быть понятно, что чувствовал художник, наблюдая за пышной процессией наследников пепелища.
Триптих «Воз сена» – подведение итогов общеевропейской утопии, явленной в лице Бургундии.
Три триптиха Босха, если говорить об их символическом толковании, рассказывают потомкам о гибели куртуазной рыцарской утопии. Мы вправе считать эти три картины «Страшного суда» вполне осознанным символом, обозначающим конец рыцарской эпохи.
3
Среди известных антиутопий – «1984» Оруэлла, «Повелитель мух» Голдинга, «О дивный новый мир» Хаксли – антиутопия Босха выделяется тем, что прежде всего это критика доктрин христианской церкви. Босх – и это самый устойчивый взгляд на живописца – критикует христианство; Таинства он показывает так, что мы видим изнанку события. Он высмеивает обряд и потешается над клириками. Босх – реформатор? Ответ может быть лишь отрицательным.
Через год после смерти Босха, в 1517 г., Лютер обнародовал свои 95 тезисов; но, даже случись реформа при его жизни, сомнительно, что Босх, при всей своей антиклерикальной риторике, стал бы ее сторонником. В Босхе мало дидактики – тогда как Лютер (или Меланхтон) сугубо дидактичны. Сегодня существуют предположения, по большей части спекулятивные, о том, что Босх был тайным катаром, богомилом (балканское издание катаризма, задержавшееся до XV в., несмотря на истребление катаризма во Франции). Но с равным успехом, так же бездоказательно, можно объявить художника агностиком. Предположение о приверженности художника катаризму основано на том, что он полагает, как кажется исследователям, тварную часть мира изначально греховной и подлежащей наказанию – ценность имеет лишь дух. Босх вряд ли мог быть катаром, поскольку он нимало не морализатор. Его притчи не имеют статуса «урока», как это свойственно проповеди катаров. Скорее, Босх фиксирует победу тщеты, отмечает, что зло и расчет победили добро. Соотнести этот органический пессимизм с реформаторством или, если встать на путь фантазии, с потребностью в очищении Церкви от суеты, как того хотел Савонарола, – вряд ли убедительно. О Савонароле Босх вполне мог слышать: бургундец Филипп Коммин, сенешаль Карла Смелого, описывает встречу с Савонаролой в ходе своего визита в Италию; но нет оснований считать, что Босх был знаком с этим свидетельством.
Босх, при всей своей изощренной метафоричности, человек прямолинейный – он шифрует изображения весьма прозрачно, говорит аллегориями, но и аллегории его прямолинейны. Чудовище в его картинах обозначает зло, и торжество чудовищ – это та реальность, которую Босх описывает. Трудно поверить в то, что Босх считает чудовищ и впрямь существующими, однако это именно так: Босх упорно убеждает нас в том, что монстры есть, что монстры победили некогда прекрасный мир. Перед нами хроника.
У Пастернака есть щемящие строки:
Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора —
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра, —
это написал загнанный, усталый, преданный всеми человек.
Босх утверждал обратное. Но это не значит, что он не был христианином. Он лишь констатировал сегодняшнюю победу зла.
Любое утверждение – на фоне многочисленных исследований в отношении антихристианских взглядов Босха – следует делать с осторожностью. Рассуждая о Мемлинге, Босхе, Брейгеле, Леонардо, мы постоянно должны помнить, что имеем дело с крупными мыслителями, сопоставимыми с самыми значительными схоластами/философами своего времени. Однажды Поль Валери, утомленный беседой с Эдгаром Дега, в которой он был вынужден признать интеллектуальное поражение, написал, что следует остерегаться бесед с художниками: по мнению Валери, часы, проведенные в молчании у мольберта, способствуют культивированию интеллектуального знания, тогда как писатель растрачивает себя вербально. Вряд ли наблюдение Валери касается спонтанных художников, наподобие Поллока или Сая Твомбли; но что касается Иеронима Босха и Леонардо, это, безусловно, верно. Это люди в высшей степени рефлективные, интеллектуальные и более того – гениальные. Нет ни малейших сомнений в том, что всякая деталь в их произведениях продуманна. Но это даже не главное. Главным, вероятно, является то, что Босх, как и Леонардо, – будучи человеком уникальным в своем понимании мира, вряд ли мог принять как догму религиозную конфессию, причем любую конфессию. Ересь Босха (а на таковую часто указывают, связывая мастера с катаризмом) заключается не в том, что он променял одну догму на другую, а в том, что он не принял и не мог принять никакую догму вообще: он верил в Дух, а не в букву. Наивно полагать, что изощренный мозг Босха или Леонардо мог бы принять некую коллективную программу убеждений. Променять католицизм на религию катаров – не значит ли это сменить одну идеологию на другую? Вообразить скептика Леонардо, заинтересовавшегося Кальвином, или Босха, следующего за Лютером, – нереально.
Определить позицию Босха требуется не через принадлежность к конфессии, но через то очевидное обстоятельство, что Босх был гуманистом. И это определение нуждается в дополнительном толковании.
4
«К концу Средних веков университетский интеллектуал сделал окончательный выбор между принадлежностью к миру труда и вхождением в группы привилегированных», – пишет Жак Ле Гофф. Сегодня мы наблюдаем это в столь очевидных образах, что нет нужды в пространных комментариях. Чванный термин «академики», используемый в университетской среде для самоидентификации, есть попросту обозначение корпорации, желающей обозначить себя, как нефтяники или финансисты; корпоративное сознание, противное свободному мышлению, отличает сегодняшнего университетского профессора от гуманиста времен Ренессанса. Впрочем, уже и в то время различие было понятно. Университетский интеллектуал – не есть гуманист. Подмена понятий случается часто: университетского ученого отождествляют с гуманистом; требуется развести данные термины, обозначить границы.
