По всей вероятности, Веронезе не хитрил, он действительно растерялся. У него и в мыслях не было принизить значение священной сцены, то была первая робкая попытка включить слугу в пафосное произведение. Во время допроса Веронезе сослался на то, что художник должен быть наделен теми же правами, какими располагают писатели, смешивая высокий и низкий стиль; в его время (он современник Брейгеля) это требование выглядело безумным.
Вообще говоря, совмещение высокого и низкого слога есть характерная черта европейского искусства. Поскольку сам Христос явился в образе нищего странника, то с тех пор бродяга, юродивый, арлекин стали контрапунктом для гуманистического искусства (вспомните бродягу Чарли в фильмах Чаплина и арлекинов Пикассо). Однако Высокое Возрождение предъявляет героям суровые требования – так просто на картину не попасть. Добираем информацию из немецких шванков, из историй об Уленшпигеле, о Фортунате, узнаем о попойках крестьян, о грошовых расчетах, но все, что нам известно, мы знаем не из картин. В XVI в. появляются гравюры, прежде всего назидательные, не бытописательские, разумеется, в том числе и гравюры, иллюстрирующие похождения проказника Уленшпигеля. Но это не картина. Нашему воображению приходится совмещать знание, почерпнутое из изобразительного искусства, с прочитанным, чтобы получить объемную картину времени. Во французском Ренессансе мы знаем соленые шутки героев Рабле, школяра (Панург) и монаха-расстриги (брат Жан), но не найдем адекватной этому картины. Когда Пантагрюэль с шутками и прибаутками собирает коллекцию живописи на острове Мидамоти, он собирает то искусство, что было известно Рабле: описывается маньеристическая живопись круга Фонтенбло, на которую брат Жан с Панургом и не взглянули бы. Ни великий художник Жан Фуке, ни Жан Клуэ в своих миниатюрах не оставили нам практически ни одного изображения мужика (исключением следует считать портрет шута Гонеллы кисти Фуке, который хранится в венском Музее истории искусства). Точно так же и Северное готическое Возрождение знает рыцарскую галантность, религиозный экстаз, но народной эстетики бургундское искусство не знает. Появляется сельский мотив, созданный для заднего плана Часослова герцога Беррийского: аккуратные пашни и благостные пейзане, их жизнь вплетена в декоративный орнамент. Насколько это, пасторальное и приторное, не соответствует живому реализму Саккетти и Страпаролы или латинским фаблио, что были уже за столетия до Саккетти! В изобразительном искусстве Ренессанса мужика не было, даже на роли в задних планах его допускали только после встречи с куафёром.
В истории искусства было лишь два художника, поставивших мужика вровень с господином, лишь два художника заявили, что Ренессанс возможен для всех: это Брейгель и ван Гог. Они не отменили культуру господ, как это сделала социалистическая революция, они не заменили дворянина пролетарием, нет, они просто сказали, что мужик в такой же степени субъект ренессансной культуры, как и рыцарь. В ренессансной литературе это сделали Рабле и Шекспир, а в изобразительном искусстве – Питер Брейгель, которого назвали Мужицкий.
Бургундское искусство – искусство рыцарское; флорентийское искусство – искусство банкирских палаццо; венецианское искусство – искусство нобилей. Лишь человек благородного происхождения и обильного достатка может позволить себе предаться «высокому досугу», пользуясь определением Аристотеля. Едва искусство делается демократичным, как кругозор его сужается: голландский протестантский натюрморт не рассказывает (не хочет и не может) обо всем мире. Ренессанс – удел благородных и свободных; крестьянин не благороден и не свободен, следовательно, стало быть, Ренессанс не для него. А вот Брейгель это обстоятельство опроверг, он остается художником Ренессанса и одновременно является крестьянским живописцем, его герои – сплошь мужики. Это впервые так. До него так никогда не было в искусстве, и после него так никогда не было, лишь ван Гог сумел повторить – не в полном объеме, но сумел – путь Питера Брейгеля.
Беззубая крестьянка на портрете Брейгеля словно собирается крикнуть, но крика нет; однако немота вопиет громче любого крика. Это не крик отчаяния, не крик о помощи, это крик гнева. Этот образ столь схож с крестьянскими образами ван Гога, даже кажется, что позировал один и тот же человек. Если обобщить в одно слово характеристику многих портретов крестьян, написанных ван Гогом в ветреном и темном Нюэнене, то этим словом будет «достоинство»; именно достоинством сильны эти люди, про которых до Брейгеля никто не говорил. Сочетание грубости, даже вульгарности, даже гротескной кривизны черт и внутреннего благородства – никакой портрет Высокого Возрождения такого сочетания не являет. Впрочем, есть один образ у Дюрера, что напоминает «Портрет старухи» Брейгеля – речь, конечно же, о портрете матери. Кропотливый рисунок серебряным карандашом изображает старуху с требовательным взглядом; в облике старухи есть назойливость, старуха чувствует свое право, и художник за ней право признает. Дюрер нарисовал старую мать с чувством, которое испытывают многие, но не все могут выразить: старость порой сопровождается вздорностью и требовательностью, надо осознать грубость черт и истовость как проявление материнского величия. Пасторальную идиллию написать легко, но попробуйте написать некрасивую властную старуху, которая вызывает восхищение. Дюрер написал истовое, страстное, изможденное лицо, в котором нет благости – и тем не менее лицо прекрасно. Брейгель усилил этот эффект многократно. Ван Гог довел этот принцип до гротеска. Но Брейгель и ван Гог говорили уже не о материнской требовательности, которую необходимо признать, но о праве нищих.
Среди картин Брейгеля, написанных после 1564 г., есть три небольшие работы, максимально приближающиеся к палитре ван Гога нюэненского периода. Сумрачные гризайли, почти черные монохромные работы – «Смерть Девы Марии», «Христос и грешница» и «Посещение фермы» – поздние вещи Брейгеля Мужицкого интересны тем, что ван Гог буквально мог заимствовать из них и типажи, и колорит своих нюэненских картин. Персонажи прямого учителя Брейгеля, Босха – это беспомощные белоручки, поглядите на их тонкие прозрачные пальцы. Чудовищам потому легко расправиться с героями бургундской живописи, что аристократы сопротивляться стихиям не умеют, они могут участвовать в турнирах и любовных баталиях, но беспомощны перед лицом катастроф. Однако попробуйте свалить крестьянина Брейгеля, вросшего в почву, как дуб, – кажется, что его разлаписто стоящие мужики пустили корни в скудную землю, их не сметешь даже ураганом. Деревню Брейгеля часто сотрясают стихии; он любил писать бурю на море, бешеный ветер в лесу, снежные бури, на задних планах его картин рушатся скалы, рвутся паруса кораблей и бушует океан; но герои Брейгеля вросли в землю намертво. И, чтобы написать таких устойчивых к катаклизмам людей, требовалась особая манера письма, надо было выковать оборону.
Босх писал трепетной кисточкой, вырисовывал трепещущие в утренней дымке дали; Босх – художник, которому присуще романтическое восприятие мира. Но Брейгель рисовал упругой кряжистой широкой линией, а в знаменитом графическом автопортрете художник изобразил себя с толстой кистью в руке – вот вопиющая деталь! Этакая кисть пригодна скорее для маляра, но для изысканных акцидентных работ бургундской школы этот инструмент не годен. Альбрехт Дюрер или Ханс Мемлинг, изображая себя, создавали образ, напоминающий ученого, и тонкая кисть в их руках похожа на инструмент хирурга или астролога. А Брейгель изобразил себя, как ремесленника, наподобие своих любимых землепашцев и рудокопов. Пальцы художника держат черенок кисти, как рукоятку мотыги, так ухватисто берут орудие тяжелого труда. Линия, которой нарисованы грубые пальцы, сама груба, мы знаем эту резкую линию по рисункам ван Гога. Вероятно, не особенно размышляя на этот счет (в письмах к Тео нет ссылок на Питера Брейгеля), Винсент ван Гог воспроизвел в рисовании движение руки Брейгеля Мужицкого – с нажимом, въедливое, цепляющееся за подробности, но не мелочное. Линия никогда не дрожит, волнение, присущее рисованию Босха, изящество линии Гольбейна – все это для Брейгеля в принципе невозможно. Для Брейгеля суровый контур, то есть линия, которой очерчен цвет, столь же важна, как и сам цвет. Цвет предметов – локальный, ярко и просто раскрашенный; Брейгель избегает оттенков и полутонов, и это в век раннего барокко, когда современники ищут прелести воздушной светотени. Контуром художник отсекает предмет от предмета с простотой, с которой мастер витража применяет свинцовую спайку, соединяя красное стекло с желтым. Ровный эмалевый цвет и жестко очерченный контур – это роднит строй картин Брейгеля со средневековыми витражами, с иконами и даже, заглядывая через века, с европейским примитивом. Впоследствии появились художники, эстетствующие примитивисты (наподобие Таможенника Руссо, Ивана Генералича, мексиканской фресковой живописи), которые подражали лапидарности Брейгеля, ошибочно принимая его мужественный стиль за своего рода безыскусность. Питер Брейгель был искусен, но лаконичен; скупость средств в рисовании Брейгеля не от неуклюжести; художник отсекает лишнее, говорит по существу. И как иначе, если темой картин является простой труд.
