Из текста поэмы понятно, что роль папы и Церкви становится условной. Для папы не остается сферы, в которой он мог бы применить свои таланты – все уже занято. Естественный разум, по Данте, подчинен Философу (и над ним не властен даже император), а воля человека формируется императором. В этом пункте у всех толкователей Данте (см. Жильсона, например) возникает вопрос: но коль скоро именно человеческая воля регулирует применение естественного разума, то до каких пределов распространяется власть императора? И этот вопрос тем более существенен, что Бог передает свои полномочия императору и в других посредниках не нуждается. Соответственно, вера как производное от воли и разума переходит в ведомство государства как бы сама собой.
Жильсон отметил важную особенность мышления Данте – его постоянную потребность в учреждении авторитета; причем выбор авторитета весьма зависим от иерархии. Так, при смене кругов Ада и Чистилища, при смене уровней Небес Данте постоянно нуждается в новом вожатом, ответственном за конкретное место. Новый местоблюститель (Вергилий, Беатриче, Бернар Клервоский) уравновешивается внутри определенных страт соответствующим распорядителем. Так, среди философов главенствует Аристотель, святой Фома отвечает за умозрительную теологию, а Бонавентура за теологию любви. Потребность в иерархии соответствует общей конструкции – все устроено именно так: по кругам, секторам, поясам и уровням – и в каждом сегменте мироздания имеется свой распорядитель. Такое членение мироздания, открывшееся поэту, опрокинуто в реальность – и должно быть отлито в форму государства, то есть Римской империи.
В этом пункте у того, кто наблюдает за строгим распределением обязанностей в этой казарменной гармонии, может возникнуть вопрос: а как же прекрасная Донна? Где же здесь место для той самой Беатриче, которой была посвящена первая книга – Vita Nuovo? Попутно читатель может узнать, что Данте порывает с dolce stil nuovo и утверждает иной стиль, который называет эпитетом «прекрасный» (lo bello stile). Оказывается, «прекрасный стиль», опровергающий «сладостный стиль», Данте заимствует у Вергилия, о чем прямо сообщает (Ад, 3). В чем состоит «прекрасное» и чем новый стиль отличен от того «сладостного» стиля, который Данте некогда утверждал вместе с Кавальканти, станет понятно очень быстро.
Вся конструкция, возведенная Данте (это подчеркивается стократно, едва ли не в каждой песне), пронизана тождествами и логическими параллелями:
Как в каждом небе дивное сродство
Большого с многим, с малым – небольшого,
Его связует с Разумом (…)
Фактически Данте строит мировой порядок столь же последовательно и строго, как Платон свою «Республику»; но вот проблема – Платон в казарменно и справедливо организованной республике не находит места для обычной человеческой любви, это чувство сводится в республике Платона к физиологическим отправлениям, которые регулируются социальными правилами. Но ведь Данте не может довольствоваться физиологией, невозможно такое представить! И действительно, для Данте Любовь значит нечто иное.
Для Данте – миропорядок включает в себя не только членение на Ад, Чистилище и Рай, но и господство императора над земными выгодами и страстями; все это вместе воплощается в Любви. Как именно Любовь господствует над мелкими страстями – это вопрос не только теологический, но и (в Земной ипостаси Любви) чувственный. Почему Любовь воплощает именно императорскую власть (а не, скажем, власть возлюбленной над любимым в традиции трубадуров), это также не ясно. Но для Данте таких вопросов на девятом уровне небес вовсе не существует. Любовь, по Данте, есть не что иное, как закон миропорядка, это такой же идеальный закон или идеальный образ, как золотой век у Вергилия. Но, как бы идеален этот образ ни был, его строительные функции налагают определенные обязательства на образ Беатриче. Та Любовь, что «движет солнце и светила» – это закон, а не личное чувство, и в этом законе нет неоплатонического единения личного и надличного. То, что неоплатоники приписали Данте спустя столетия и что описывается мистическим сочетанием Любви Небесной и Любви Земной, в поэме Данте отсутствует. И в этом – глубокое, фундаментальное непонимание неоплатониками Данте, которого они часто именуют своим кормчим. Именно Земной Любви, которая образовала бы с Небесной Любовью неслиянно-нераздельное единство, в образе Беатриче нет. Тот факт, что Беатриче никогда не была земной возлюбленной Данте в том смысле, какой вкладывает в эти слова провансальский трубадур или Гвидо Кавальканти, принципиален для текста «Комедии». Любовь Данте не связана с земным чувством вовсе, принципиально не связана; это вовсе не человеческое чувство, но надличное. Любовь в политико-религиозной конструкции Данте именно потому бессмертна, что она никогда в земных эмоциях и не существовала, ее закон можно лишь прозреть через земную ипостась. Но закон этот – надмирный.
Любовь для Вергилия (если только отношения Энея с Дидоной можно именовать этим словом) послужила поводом для строгих государственных сентенций, внушенных Энею божеством: следует покинуть женщину, отвлекающую от государственных свершений, и следовать путем славы. «Женщины раб, ты забыл о царстве и подвигах громких?» Перевод не вполне точен: в оригинале uxorius, «любящий муж» (образ «раба женщины» есть у Проперция, Тибулла и Овидия, не у Вергилия, хотя по сути «любящий муж» в данном контексте равен «рабу женщины» – так видят Энея со стороны). Как ни странно, буквальный перевод усугубляет проблему: «любящий муж» забывает о любви, когда Меркурий (ранее Юпитер) напоминает ему о долге перед потомками – но что есть долг перед потомками? Никаких потомков у Энея еще не существует, он именно бежит от женщины, с которой мог бы создать потомков, и с этой точки зрения призыв Меркурия нелеп. Речь идет о государстве, которое необходимо создать. И тем самым любовь противопоставлена государственному интересу.
Эней, разумеется, думает именно о царстве и, когда оправдывается перед Дидоной, мол, его упрекает тень отца, – то лукавит. «Тень отца» желает восстановления могущественного царства, это совпадает с призывом Юпитера и выражается в словах «сила и слава». Эней выглядит некрасиво, хотя Вергилий и прибегает к уловке: с Энея вина мягко снимается, Энею словно не хочется делать выбор (Italiam non sponte sequor, «я не по воле своей плыву в Италию»). Данте усвоил прием «снятия ответственности в силу непреодолимых обстоятельств» от Вергилия – так его дружба с Кавальканти ставится именно в положение любви Энея к Дидоне – и рад бы дружить, но коль скоро мой «первый друг» не верит в бога и не чтит Вергилия, то сами понимаете. Мимоходом стоит обратить внимание на феномен «выбора Энея» в «Сиде» и «Гамлете»: выбор, который осуществляет Сид в драме Корнеля – это личный выбор, не навязанный богами; что касается Гамлета, то он вовсе подвергает указание призрака сомнению и желает убедиться во всем самостоятельно. И Сид, и Гамлет – индивидуальности, любящие и ставящие любовь выше всего; следование долгу потому заставляет их идти против любви, что, не совершив рокового поступка, они стали бы недостойны любви. Эта неразрешимая экзистенциальная проблема лежит в основе выбора Гамлета и Сида; это, если угодно, взгляд на вещи, свойственный Кавальканти.
