Но для Энея (и Данте) выбор стоит иной и осмысляется иначе. Энею попросту предложено оставить Дидону, и он подчиняется. Экзистенциального выбора здесь нет.
Важно и то, что Эней оправдан Вергилием и оправдан Данте – в то же самое время Данте помещает Одиссея в 8-й круг Ада. Одиссей, уехавший от Цирцеи, где был околдован, к собственной жене Пенелопе – и Эней, оставивший любящую его без всякого волшебства Дидону, чтобы выполнять поручение богов по строительству государства, – это абсолютно несопоставимые по моральным качествам герои. Однако Одиссей горит в Аду («пламень раздвояет жало»), и Данте с Вергилием указали причину, по которой Одиссей наказан. Как и в случае с хронологией смерти Гвидо Кавальканти, Данте прибегает к лукавой подтасовке: Одиссею вменяется в вину то, что он оставил жену, сына и отца, чтобы уплыть (уже после возвращения) к Геркулесовым столпам (открывая город, в дальнейшем названный Лиссабоном).
Ни нежность к сыну, ни перед отцом
Священный страх, ни долг любви спокойный
Близ Пенелопы с радостным челом
Не возмогли смирить мой голод знойный.
Ад, XXVI, 94
Эпизода с отъездом Одиссея из Итаки в «Одиссее» нет. С данной версией Данте мог ознакомиться единственно из поэмы своего учителя – Брунетто Латини. Казус подробно описал Франческо Галлори (Francesco Gallori): Латини упоминает о возможном путешествии Одиссея туда, «где заканчивается земля»; в классической литературе тех лет упоминаний об этой поездке Одиссея не было. Данте заимствует версию у Латини, заведомо зная, что к гомеровскому тексту отношения история не имеет. Трюк дает возможность славить строителя Италии, противопоставляя его греку, и автору «Энеиды» Вергилию разрешается высокомерно разговаривать с героем Гомера:
«Когда почтил вас много или мало, – так Вергилий говорит Одиссею и Диомеду, – слагая в мире мой высокий сказ, постойте!» Ад, XXVI, 82.
Склонясь перед «высоким сказом» Энеиды, герои «Илиады» и «Одиссеи» замирают. Что значит вина Энея перед Дидоной, когда имеется подлинно виновный – Одиссей! Такого рода трюк привычен для распределения наказаний в «Комедии»: сделано все, чтобы представить Энея правым. Важно и то, что Дидона – царица Карфагена, того самого города, который «должен быть разрушен», и был разрушен за сто лет до написания поэмы – к вящей славе римского государства. В дальнейшем на пепелище, засыпанном солью, город был отстроен заново и стал частью римской Африки. По крайней мере трижды, в 3-й и 4-й песнях «Энеиды», царица Дидона отождествляется с «высоким Карфагеном», а ее самоубийство сопровождается строками:
Кажется, весь Карфаген или старинный Тир под ударом
Вражеским рушится в прах и объемлет буйное пламя
Кровли богов и кровли людей, пожаром бушуя.
Если добавить к этому, что именно строки, описывающие отплытие Энея, безумство Дидоны и самоубийство царицы, и принято считать вершиной любовной поэзии Вергилия, то место любви среди прочих ценностей римского поэта делается очевидно.
Даже и на миг трудно представить, что строки «женщины раб, ты забыл о царстве и подвигах громких» могли бы найти понимание в очень ясном мировоззрении республиканца Кавальканти. Данте ставит былому собрату в вину, что тот не чтил Вергилия, но как же мог Кавальканти чтить то, что он не уважает в принципе?
Любовь для Данте и любовь для Кавальканти – субстанции несхожие; именно это и послужило причиной раздора двух поэтов; возможно, следует определить расхождение во взглядах Кавальканти и Данте еще более резко. Кавальканти полагал, и это можно понять из его строк, что Данте, манифестируя Любовь как надмирный закон, незаметно для себя (или же, как ясно теперь, обдуманно) превратил любовь в эквивалент государственной идеи, и конкретно – имперской идеи.
Для Данте Любовь – это государственная строительная воля, горящая страсть к власти, к государственному долгу, к воплощению повелительных дерзаний.
Кавальканти, ощущавший любовь как предельное напряжение существа, которое дается человеку для понимания его бренности, поскольку та часть души, что любит, смертна, полагал, что если любовь переживет смертную душу, то станет уже иной субстанцией, претерпевшей страдание.
Вы видите при каждой нашей встрече,
Как дух Амора трепет вызывает:
Приходит он, иначе не бывает
Лишь только в час кончины человечьей.
Для Кавальканти подлинность Амора именно в том и состоит, что Амор – вестник и любви, и смерти одновременно. Экзистенциальное понимание любви приводит Кавальканти к утверждению, что обреченная смертная любовь есть причина лучших человеческих качеств, розданных другим в момент (и благодаря) собственной обреченности.
Дух тонкий, проходя сквозь очи, ранит
И дух ума, дремавший, пробуждает,
Что дух любви к движенью принуждает,
А тот все духи к благородству тянет.
И далее:
Дух сладостный иной, который следом
Дух милосердья за собой приводит.
В пробуждении милосердия и благородства (не в абстрактных качествах государства, но в личном милосердии и благородстве), по Кавальканти, и состоит роль Земной Любви к Прекрасной Донне; в этом-то и состоит «жестокость» Амора и Донны, традиционно отмеченная провансальскими трубадурами. Провансальские поэты для Гвидо всегда пребудут единомышленниками (см. канцону «В Тулузе донну встретил я…»).
Для Данте Амор – еще со времен Vita Nuova – грозное воинствующее божество, зовущее на бессмертные подвиги; в дальнейшем мы понимаем, что это подвиги во имя мирового и государственного строительства. Мысль строительства империи главенствует над тем, что, как полагал Кавальканти, является чистым духом. И, развивая метафору Данте (собственно, эта метафора настолько прозрачна, что ее развить несложно): Любовь для Данте – это образ Империи.
Конечно, применять к поэзии социальные толкования не всегда корректно. Однако отношения Вергилия с императором Августом совершенно конкретны, а письмо Данте к императору Генриху вопиюще конкретно. Более политизированного поэта, нежели Данте, история просто не знает.
Данте называл императора Священной Римской империи Генриха VII преемником Августа, считал, что он создаст искомый золотой век (см. идеал Вергилия). Хроника того времени говорит сама за себя: император переходит Западные Альпы, захватывая города Италии. Данте обращается ко всем правителям междоусобной Италии, призывая покориться «солнцу мира и справедливости». Милан, Генуя, Пиза покорились, гвельфская лига сопротивляется. Данте в пору дружбы с Гвидо Кавальканти сам был гвельфом, но сейчас он уже гибеллин. Объясняют это тем, что Данте предпочитал (подобно Вергилию) единую власть над всем миром, нежели череду усобиц; собственно, сам поэт говорит об этом в «Монархии». Данте становится сознательным империалистом. Когда флорентийцы (былые соотечественники) заявили императору, что ни перед кем еще не склонялись, Данте пишет письмо «Злодеям флорентийцам» (датировано 1 марта 1311 г.). Гражданственный поэт грозит былым соотечественникам страшными казнями; одновременно поэт пишет письмо императору Генриху, убеждает его в том, что прежде всего надо уничтожить корень зол – Флоренцию. «Неужели ты не знаешь, о превосходнейший из государей, и не видишь с высоты своего величия, где нора, в которой живет, не боясь охотников, грязная лисица?» (то есть Флорентийская республика).
