Еще интереснее все обстоит с мыслью Протагора. Для Протагора, который отнюдь не помещал человека в центр мироздания, утверждение «Человек есть мера всех вещей; существующих – что они существуют, а не существующих – что они не существуют» обозначало относительность суждения: вещь пребывает в связи в сознании, а сознание меняется. Поскольку в существовании Богов (императивной оценки сущего) Протагор сомневается – «о богах я не могу знать ни того, что они существуют, ни того, что их нет, ни того, каковы они по виду. Ибо многое препятствует знать: и невоспринимаемость, и краткость человеческой жизни», – то единственным критерием оказывается человеческое знание, а оно зависит от переменной точки зрения. Всякий предмет, согласно Протагору, может быть оценен двояко – суждение меняется от перспективных искажений сознания. Сущность вещи ускользает от нас, потому что суждение формирует изменчивый человек. Стало быть, наши сведения о мире ограниченны.
Возможно иное толкование. Человек есть мера всех вещей, поскольку значение вещи возникает в связи с суждением человека. Сама по себе вещь не является ни хорошей, ни дурной. Молотком можно строить дом, им же можно убить. Демократия может вести к справедливому решению вопроса, но демократия может стать причиной несправедливости.
Это не означает, что объективно не существует зла и добра, лжи и правды. Это безусловный релятивизм, зыбкость морального постулата, но релятивизм не отрицает наличие объективной истины. Протагор лишь утверждает, что знание истины опосредовано опытом, который противоречив. Можно сказать, что это утверждение равносильно глобальному релятивизму, но это не так: релятивизм способствует удовольствиям, а взгляд Протагора – это крайне трагический взгляд на миропорядок. Он считает, что гармония недостижима, только и всего.
Исходные нормы бытия существуют – это, согласно Платону, подтвердил Протагор Сократу в описанном диалоге. Однако лишь меняющиеся аргументы в пользу как принятых, так и альтернативных норм для Протагора есть доказательство существования нормативов. (Отметим в скобках, что лучшего обоснования службы у Чезаре Борджиа для Леонардо и придумать трудно.) Опыт (в случае Протагора это само существование человека, в случае Леонардо это упражнения в разных сферах деятельности) должен доказать основательность норматива.
Тезис агностика можно толковать как опровержение этико-политических норм, но это не означает, что в центр мироздания помещен человек. Человеком измеряют пространство, но сам человек не в центре пространства. Протагор (так явствует из его диалога с Сократом, зафиксированного Платоном) считает, что высшей инстанцией является общество, его правила. Просто таковые не зависят от божественной морали, нормы возникают как правила игры. Это никак не совпадает с платоновским (и сократовским) взглядом на вещи, согласно которому республика должна быть устроена так, чтобы наилучшим образом соответствовать закону универсального Блага.
Рассуждение о Протагоре и Платоне кажется излишне долгим – зачем оно, если речь идет о живописи Леонардо? Но Леонардо был философом; и помыслить невозможно, что своего «витрувианского человека» он рисовал без отсылки к Протагору, что свои опыты он проводил, не думая о том, что критерий истины (то есть прекрасного) узнается опытным путем. Леонардо поворачивает мысль Протагора таким образом, что делает изменчивую величину «человек» константной мерой изменчивого бытия.
Так возникает идеальный герой Леонардо – причем это скорее героиня; по причинам, о которых надо говорить несколько позже, идеал человека, согласно Леонардо, воплощен в женщине. Она прекрасна и очень хороша; затруднительно применить к облику Моны Лизы, Изабеллы д'Эсте, Чечилии прилагательные «добрая», «милосердная», «отзывчивая», словом, все те эпитеты, коими мы награждаем героинь Рембрандта или Беллини. Герой (героиня) Леонардо совершенен; но это совершенство пребывает вне моральных оценок; возможно, совершенство их подразумевает.
Моральный герой (наподобие Давида Микеланджело) как результат опытов появиться не может – но возникает условный, идеальный леонардовский человек, используемый для выяснения разных вещей, в том числе и выяснения того, что есть мораль. Мораль леонардовскому человеку («мере всех вещей») не свойственна; но не потому, что этот человек аморален.
Герой Леонардо как бы до-морален; он находится в процессе понимания того, что есть мораль. Добродетель дается человеку как результат познания; вероятно, это может оспорить тот, кто воспитан в рамках нравственного закона и не может его нарушить по определению. Но Протагор и Леонардо утверждают любое знание, в том числе знание морали, работой. Мораль, согласно Протагору, не дается априорно.
Общественный идеал Леонардо основан, как это ни поразительно прозвучит, на скептицизме. Леонардо – великий скептик, предшественник Джордано Бруно, Себастьяна Кастеллио, Франсуа Рабле и Мишеля Монтеня. В искусстве живописи и вообще в пластическом искусстве как таковом отыскать единомышленника Леонардо – или хотя бы рассуждающего в унисон его рассуждениям – невозможно по той простой причине, что для Леонардо отнюдь не живопись была целью занятий. Он выделял живопись из прочих искусств на том основании, что живопись стала предельным выражением свободной воли Ренессанса и – в пределе развития – являла индивидуальное толкование Завета. Иными словами, живопись превратилась в инструмент исследования веры. Каждый из великих живописцев, писавший на тему Нового Завета, есть интерпретатор Писания и тем самым евангелист. Леонардо ни в коем случае не желал принять роль евангелиста буквально (ср., например, Джотто или Анжелико); он не просто устранился от привычных для живописи тем (ни проповедь, ни несение креста, ни бичевание, ни распятие, ни воскресение им не написаны), но выбрал из Писания те сюжеты – встречу Иоанна Крестителя с Иисусом во младенчестве и Тайную вечерю, – которые дают ему возможность интерпретировать божественность Иисуса на свой лад. Понятие «божественного» трактуется как экспериментально заданная величина.
«Тайная вечеря» выполнена (1498 г., трапезная монастыря Санта-Мария делле Грацие, Милан) совершенно в духе Протагора: и свидетельство веры, и свидетельство неверия. Три пустых окна за спиной Иисуса – это канонические пространства для Троицы, которыми не воспользовались: место пустует, Троицы не существует, и на том месте, где могла быть Троица, гуляет ветер. Собственно, сам Иисус должен быть одной из Трех ипостасей, но Иисус на картине совсем небожественен: уронил руки на стол и развел их в обескураженном жесте. Вопрос, исходящий от фрески, звучит печально: и где же теперь вера? Пустые светлые окна за Иисусом говорят об отсутствующей Троице, и при этом другие окна, наглухо закрытые, темные, обрамляют интерьер, в коем проходит трапеза с апостолами. Последний ужин проходит в атмосфере безвыходной – но для Леонардо таких мелодраматических определений не существует. Есть условия задачи и ее решения.
Параллельно фреске в Санта-Мария делле Грацие (эскизы датируются начиная с 1489 г.), Леонардо вычерчивает военные машины – метание камней, подъем тяжестей; и еще более жестокие, уничтожающие живую силу противника. «Тайную вечерю» и чертежи делает один и тот же человек. Совместить моральное с аморальным куда труднее, нежели найти предателя среди апостолов. Скорее всего, облик идеального человека (или Бога в его человеческой ипостаси) живописью передать можно – при условии, что человек есть мера вещей; но ведь самих вещей вне опыта мы не знаем.
