Перед архангелом – все человечество, бесконечная толпа; Михаил выхватывает двоих из толпы, но создается впечатление, что архангел знает заранее, кого выбрать, чтобы получилась удобная для сравнения пара. Архангел точно выбирает грешника и праведника, никогда не берет двух грешников. И, стало быть, процедура взвешивания не беспристрастна. Черти ждут неподалеку от весов, они немедленно хватают того, кто оказался тяжелым, и швыряют несчастного в кипящую смолу.
Страшный суд рисовали, чтобы внушить себе и зрителям, что справедливость, в конце концов, восторжествует. Рисовали Страшный суд и прежде, а весы, с помощью которых Озирис вершил суд, можно найти на египетских рельефах; но такого количества вариаций Страшного суда, какое находим в картинах Ренессанса, не было прежде. С XIII по XVI в., во время великих перемен в европейской истории, были созданы подробные описания отделения зерен от плевел; иными словами, были написаны учебники справедливости.
Апокалипсис с тех пор пересматривали много раз, это значит, что версий справедливости много. Ни одна из версий не сбылась, но иные грозили осуществиться в полном объеме. Те, кто их осуществлял, – католики, большевики, германские нацисты или красные кхмеры – полагали, что выполняют миссию архангела Михаила, пропалывая род людской. Со времен Ренессанса процедуру взвешивания и выявления истины видоизменяли: заставляли ходить по углям, измеряли лицевой угол, спрашивали, чем занимался до семнадцатого года, а во время Сицилийской вечерни просили сосчитать до десяти, чтобы по акценту выявить француза.
Европа играла в Страшный суд, балансируя на грани самоуничтожения. Хватало и внешних угроз: Страшным судом объясняли чуму, голод, засуху, нашествия монголов, Столетнюю войну. Существенно то, что Страшным судом объявляли планы по истреблению тех, кто отличался вероисповеданием или национальностью.
Поделить человечество на хороших и плохих предлагали Лойола, Савонарола и Кальвин, Страшный суд изображали ван дер Вейден, Микеланджело и Босх, суда ждали всегда, поскольку делить на хороших и плохих хочется всегда.
Сегодняшнее атеистическое время использует термин «ядерная война», подразумевая конец света, но из термина изъяли моральную составляющую – исчезло понятие суда. Согласились, что сгинут и правые, и виноватые; уже нет разницы, кто виноват, все живое погибнет.
Впрочем, христиане продолжают верить в то, что высшее возмездие не означает тотального уничтожения – это персональный суд над каждым: Михаил взвешивает каждого. И, кажется, архангел заранее знает результат.
Картины Страшного суда находятся на грани сакральной и секулярной живописи; так происходит потому, что гибель человека, даже внутри Божественной мистерии – есть событие сугубо индивидуальное. Это такое происшествие, которое выводит одного, любого, каждого на сцену истории, где человек видит сразу все человечество. Причем всякий человек, даже давно умерший, будет призван на этот суд.
Страшный суд в иконографии Ренессанса – это часто триптих, где центральная часть представляет огромное пространство, постепенно заполняющееся живыми и давно умершими. Зритель наблюдает, как разверзаются могилы и появляются те, кого уже и не чаяли увидеть.
Страшный суд есть, помимо прочего, великая встреча всех со всеми, встреча, предвещающая вечную разлуку – род людской будет разделен навсегда, но важно, что случится общая встреча. На этой общей встрече обязательно произойдет окончательное выяснение правды, люди воочию увидят, чем отличается грешник от праведника. И никакое время – даже самое давнее – не избегнет суждения.
Так, поэма Гете, объединяющая всю европейскую историю в единое личное переживание доктора Фауста, есть не что иное, как индивидуально переживаемый Страшный суд. «Баллада Редингской тюрьмы» (мелкое личное, вынесенное на суд вечности) или «Капитал» Маркса (массовое классовое, представляющее индивидуальные судьбы) есть вариации концепции Страшного суда. Философия и искусство французского экзистенциализма XX в. есть не что иное, как проекция Страшного суда в понимании схоластов на болезненно современную историю.
Сообразно сказанному, читать картины «Страшного суда», созданные в эпоху Проторенессанса и Высокого Ренессанса, можно как на уровне личной судьбы, так и на уровне метафизического знания. Это правило касается любого образа, особенно это правило важно в отношении образа «Страшного суда».
2
Финального суждения о Страшном суде быть не может, поскольку Страшный суд есть вывод, замыкающий любой дискурс. До той поры, пока мы выносим суждения о Страшном суде, сам финальный суд не наступил, а значит, наши суждения не окончательны? Тем не менее суждения присутствуют.
Суждение о Страшном суде есть бесконечная рефлексия, диспут, уходящий в перспективу. Но именно так и следует читать образы Страшного суда, явленные художниками, – как разрозненные свидетельства, иллюстрирующие бесконечно длящийся процесс, итог которого однажды будет подведен.
Фома Аквинский насчитывал четыре последовательно раскрывающихся уровня понимания. Ни одним из них не следует пренебрегать, более того, всякий последующий дополняет и усложняет предыдущий, и каждый из уровней понимания имеет самостоятельное значение.
Поднимаясь по ступеням смыслов:
1. буквальное описание изображенного на картине;
2. символическая интерпретация образов;
3. моральный урок, назидание, изложенное посредством изображения;
и, наконец,
4. метафизическая, анагогическая ценность изображения.
Процесс узнавания картины можно уподобить последовательному открытию многих занавесов, мы снимаем покров за покровом. И вместе с тем мы воспринимаем образ одномоментно и целокупно.
Так и участник Страшного суда – этого последнего диалога – присутствует на суде и в качестве индивидуального персонажа, и как представитель рода человеческого, и как христианин; все его ипостаси явлены сразу, в едином образе. Искусство живет именно по этим законам, открывая и индивидуальное, и общее разом. Это не парадокс, но условие существования образного искусства.
Более того, лишь когда все слои смыслов явлены одновременно – лишь тогда в нашем сознании предстает цельное изображение; так согласное звучание всех инструментов в оркестре выявляет замысел создателя. Сознание выполняет свою работу постепенно, происходит, если так можно выразиться, расслоение первого впечатления, но это не имеет ничего общего с деконструкцией. Напротив того, расслоение на разные уровни смыслов происходит лишь затем, чтобы вновь обретенные знания сызнова сгустились в один общий смысл, слились в единое целое, выстроив образ заново.
Наше первое чувственное впечатление – цельное; но и обретенное знание, слившееся с чувственным восприятием, тоже цельное. Эта диалектика образа соответствует описанному в священных текстах феномену – чуду неслиянной нераздельности.
Процедура, выполняемая архангелом Михаилом, кажется странной и даже произвольной, но взвешивание проходит не по одной лишь мере весов, но сразу по нескольким, чтобы в последний момент выявить единый результат.
