Но мраморные надгробия и сейчас выглядели впечатляюще — хоть и не белоснежные, покрытые трещинами и мхом, они все равно были внушительны и по-своему красивы. Какие-то из них я даже помнил до сих пор — бывал здесь мальчишкой, поскольку старое кладбище, как любое таинственное и по словам взрослых — недозволенное место, не привлечь нас тогда не могло. А купцы, многие из которых побогаче некоторых дворян были, в показной скорби им часто не уступали. Так что эта часть кладбища моим детским восприятием скорее принималась за парк со статуями, чем за место упокоения.
Напоминала, да-а… тогда, но не сейчас. Деревья дали поросль, которая за последние годы и сама уж прибрела не самые тонкие стволы, а когда-то декоративные, но сейчас совсем одичавшие кусты жасмина и сирени местами заполоняли пространство так, что и пройти-то по прямой было невозможно.
Но вот перед нами открылся и нужный участок. Несколько стел, как будто побитых осколками, хотя, как и сказал отец Симеон, эта часть кладбища бомбежке не подвергалась, и с пяток мраморных статуй, разной степени раскуроченности. Впрочем, отбитые части изваяний лежали тут же, возле постаментов.
— Вот, мы с Захаркой все разложили по своему разуменью… откуда, что отбили… хотя, может, и напутали что, — сказал Семен Иванович, поведя рукой и указав на оскверненные могилы.
Я присмотрелся к этому безобразию. Прямо передо мной на довольно высоком постаменте «сидели» явно детские толстенькие ножки, а возле, на плите, лежали несколько фрагментов, в которых угадывались ручки и крылья. Голова же от основания чуть откатилась и теперь «таращилась» на меня подкаченными глазами. Понятно, ангелок видно был, и взгляд его когда-то воздевался к небу, изображая великую скорбь.
— Это захоронения купеческого рода Решетовых, — уточнил батюшка, указывая и на постамент с разбитой статуей, и на несколько весьма затейливо украшенных стел, с которых в нескольких местах мраморные завитки и цветы были варварски сбиты, — а могила эта детская… вот же ироды, такое учинить! Прости Господи… — и закрестился опять.
— А эти чьи? — спросил я, указывая на безголового и безрукого ангела и сбитый полностью барельеф на монументальном обелиске. Остальные-то памятники в этой группе были так стары, что их покрывал толстый слой мха, который видно и не дал осквернителям раздолбать их сильно, и теперь на них лишь кое-где виднелись сколы и каверны от острого конца лома, которые-то и напоминали следы от снарядных осколков.
— Это Дёминские… — ответил отец Семеон, — а вот те Свешниковых, — и повел рукой в сторону высоченного белого креста со сбитыми плетями мраморного плюща и кучи осколков на соседнем постаменте.
— А что это было за изваяние? — поинтересовался я, потому как куски камня оказались совсем уж нераспознаваемыми и понять, что они собой представляли в цельном виде, было совершенно невозможно.
— Скорбящая дева… самый последний памятник, возведенный в этой части кладбища. Его Михал Ефремыч установил на могиле своей матушки перед самым отъездом… буквально за день, если правильно помню.
— Отъездом, — усмехнулся я, не удержавшись, — драпал он, как все они тогда драпали!
— Пусть так, — дернул сухонькими плечами отче, — но долг свой сыновний выполнил. По божески поступил, не уехал в дальние края, не почтив память матери. Но спешил видно сильно и работу мастера не проверил. Криво тот деву установил, с наклоном вперед, а оттого ладонь ее воздетая, что должна была простираться к небу, в сторону указывала. Тогда такие дела в слободе творились… неспокойные очень… так что, нам с отцом Алексием недосуг совсем было за таким делом присмотреть. А когда хватился я, увидел сей непорядок, то уж все застыло крепко — не свернуть с места, если только основание откапывать. Но я ж тогда, считай, на приходе остался один, отец-то Кирилл пришел только — неопытным был… так вот и не дошли руки, а потом и забылось. Теперь же вот, ироды окаянные, безбожники поганые, что сотворили… прости Господи меня за грешное слово, — и пошел опять крестится и кланяться, повернувшись в сторону храма.
Тут со стороны центральной аллеи послышались тяжелые шаги и шелест листвы, убираемых с пути низких веток. И буквально через минуту к нам вышел отец Кирилл.
— Здоровы будьте, — прогудел он тем самым, запомнившимся мне с детства басом.
Да, собственно, и весь он был вполне похож на себя прежнего. Ну, седины в волосах и бороде добавилось, плечи немного поникли, да морщины у глаз явно обозначились. Но в общем-то это был все тот же богатырь, высоченного роста и с ладонями-лопатами, одну из которых он свернул сейчас в пудовый кулак, вернее щепоть, и принялся крестится, обводя глазами порушенные надгробья. Что он там забормотал при этом, я расслышать не успел, потому как на него накинулся отец Симеон:
— Ты зачем пришел?! Тебе дохтура из госпиталю что сказали?! Лежать тебе надо еще несколько дней!
— Да не могу я лежать-то более, отче! — стал оправдываться отец Кирилл, — Все бока отлежал ужо! А ты тут один со всем управляешься, на две церквы поспеваешь! Не гони, нет моей мочи лежать-то больше! — и закашлялся.
Отец Симеон покачал на этого головой, но махнул рукой, видно не желая разбираться с подчиненным при мне, и заговорил дальше уже о моем деле:
— Вот, Николай Ляксеич, — представил он меня, — из милиции. Теперь он убивцев нашего Мефодьича ищет… обскажи ему тут все сам, раз уж пришел. Может, что еще вспомнишь…
— Да чё ж я вспомню-то, уж сколько дней-то прошло… — протянул дьякон, но все же задумался.
— А вы, Кирилл Андреич, расскажите мне все по порядку, как будто Владимиру Прокопьевичу ничего и не рассказывали, — предложил я, подталкивая того к разговору.
— Да… слышал, и его убили ироды… можа это те, что и у нас вот это вот… — откликнулся отец Кирилл, поведя сначала рукой вокруг, а потом махнув ею, будто слов не находил на учиненное безобразие.
— Не знаю, — ответил я, — вот и буду теперь разбираться. Так что вы видели, Кирилл Андреич? Рассказывайте.
— Я утром пришел, рассвело недавно, ко мне накануне вечером домой паренек прибегал, там, на Спасской у Тихих, бабушка представилась, так вот они парня и послали меня известить. И я сюда, в церковь, значит, и пришел, чтоб все подготовить. Ворота оказались запертыми, хотя уже и солнце взошло, так что я сразу-то тогда о нехорошем и подумал…
Я стоял и слушал рокот баса дьякона, попутно сопоставляя его рассказ с тем, что успел почерпнуть из бумаг, что были у меня по этому делу. Все выходило именно так, как и виделось. Пришлось отцу Кириллу через ограду лезть, все ж не поголосишь здесь сильно — не то место это, чтоб глотку-то драть. Храм тоже оказался на запоре, а сторожка пуста. И пошел дьякон искать сторожа по кладбищу. Час бродил, а потом вот — нашел. Сначала не понял, что с ним — под деревьями-то темновато даже днем, да и кровь всю земля с травой в себя взяли. Так что за листвой, издалека, на темных волосах проломленного затылка отец Кирилл у лежащего между могильными плитами сторожа не заметил.
Вот, и на фотографиях, что Марк сделал, поза у тела и получилась такая неестественная — сначала дернул его подбежавший дьякон, чтоб лицом-то к себе развернуть, и только потом уразумел, что все — неживой Мефодиевич-то уже. А уж после и погром-то весь целиком заметил.
