А когда женщины с банным делом покончили, по сумеркам уже, пошли и мы с ним.
В маленьком помещении было влажно и тепло. И так не сильно раскаленные камни печи к нашему приходу уже и вовсе почти остыли. Привычно пахло прогретом деревом и запаренным веником, которым мы сегодня толком не попользовались. Ну, так это была и не та, зимняя баня, когда хочется прогреться до костей, а нечто такое вальяжное, даже ленивое, позволяющее организму просто отдохнуть и расслабиться — отпыхнуть от сухого дневного жара.
Мелкое оконце прикрывала фанерка, но вот дверь мы все же чуть-чуть приоткрыли, убрав свечной огарок в банке с его дрожащем светом в дальний угол — все ж светомаскировка выполняться была обязана.
С помывкой мы завершили и Мишка стал собирать в дом. А я, лежа на нижней полке, наслаждался полным отсутствие боли в ноге, которая, то ли от чудодейственной мази, пользуемой мной уже неоднократно, то ли от влажного тепла, размягчившего рубцы, а может и от всего сразу, измываться над моей стойкостью престала.
В приоткрытую дверь, на фоне и вовсе распахнутой из предбанника, мне не четко — силуэтом, виден был племянник и мелькающее светлое полотенце, которым он растирал голову.
— Дядь, мне с утра в поле не надо. Только старшеклассники завтра пойдут, а нам выходной дали. Так что, с дровами продолжим? — спросил он.
— Обязательно. Только с самого утра, а то после мне надо будет кое-куда сходить по работе, а к вечеру и вовсе в отдел — ночью я дежурю.
— Ладно. Тогда поднимаемся как обычно? Ой!
— Что случилось? — насторожился я и приподнялся на полке.
— Кто там? — и спросил мальчик явно не меня.
— Ха-ха, испугался Мишенька? — ответивший голос звучал струной виолончели.
«— Ей-то чего здесь понадобилось?!»
— Я не хотела, прости меня, малыш, — меж тем, говорила Любовь Михайловна парню.
— Я не малыш, — буркнул тот, — и я не испугался, просто не ожидал, что кто-то придет. Думал, все уж спят давно!
— Да вот нет, не спится мне что-то… — вроде как неловко, с показной трепетностью, — решила прогуляться по саду.
— Так сад — вон, а тут-то баня…
— Но баня-то тоже в саду… а ты иди, Мишань, иди домой. Ты в поле был, устал чей поди сильно.
— Так там дядя Коля в бане… он неодетый еще, так что вы туда теть Люб не ходите, — пояснил ей мой разумный племянник.
— Так и не пойду… вон, вдоль малиновых кустов прогуляюсь, посмотрю, может, что осталось еще… звезды-то нынче яркие, видно хорошо!
Я прислушался и понял, что женщина действительно удаляется от бани.
«— Так, надо тоже сворачиваться», — решил я, и стал разбавлять вводу в тазике, чтоб ополоснуться напоследок.
— Я побёг, дядь, — кинул мне тем временем Мишка и потрепал по тропе, по направлению к дому.
Как долго она стояла в проеме и наблюдала за мной, не знаю. Я с удовольствием лил на себя воду и на дверь не думал смотреть. Да и невдомек мне… в ум даже взять не мог, что эта женщина придет сюда все-таки! Но явилась… стоит вот, и крупные, четкой линии губы ее, кривятся в усмешке.
— Здравствуйте, Николай Алексеич, — мягко произнесла она… я бы даже сказал, мурлыкнула.
Мурашки мои были тут, как тут — вниз по хребтине так и побежали.
— И вам здравствуйте, — ответил я, — Вы бы шли Любовь Михайловна и дальше малину есть, а мне бы дали возможность спокойно домыться.
— А чем я вам мешаю-то, Николай Алексеич? Да и малины нет уже — посохла вся на кусту, — а глазами своими, темными, влажными — словно слеза на них набежала, оглаживала мои плечи! Потом прямо физически почувствовалось, как жадно прошелся ее взгляд по волосам на моей груди и спустился за ними ниже…
Тут и понимание пришло, что мурашки даром не отбегали… сам посмотрел вниз и устыдился — стою вот, голый, как в первый день своего рождения… хотя, нет, реакция моя на эту женщину была совсем не детской, только вот именно это вводило в смущение еще больше. Я, взрослый человек, а чувствую себя, как пятнадцатилетний подросток, что за переодевающимися одноклассницами подгладывает! Только нынче голый я, а от этой женщины мне и взгляда хватило!
«— Да чтоб ее!»
Я плюхнулся на полку и прикрылся веником, но сказать ничего не успел. Женщина ступила внутрь маленького помещения и развязала запахнутый халат на себе… под которым ничего не было. И я, еще минуту назад способный соображать хоть как-то, понял, что все — поплыл, а те разумные мысли были последними…
— Любовь Михална, зачем вы… — все ж попытался я не столько ее остановить, сколько в последней надежде — себя собрать.
— Вот какая здесь и сейчас… Любовь Михална? — звук виолончели ее голоса и вовсе рухнул туда, где только бархат и вибрация остались, — Есть другие имена — подходящие… Любушка, Любавушка, Любаня…
Одна рука ее скользнула вниз и откинула веник с колен, а другая уже вцепилась мне в волосы, в загривок.
Я не смог…
Ничего не смог — ни слово, ни действие ей противопоставить. Едва осознавая, что делаю, подхватил налитые, с темными твердыми вершинками груди и уткнулся меж них лицом.
Все, сдался.
Но уже не понимал этого… ладони мои переместились ниже, прошлись по тонким, даже на ощупь хрупким, ребрам, не удержались там и, откинув липнущую ткань халата, скользнули к спине. И принялись танцевать, спеша, жадничая и не особо заботясь, что телу под собой быть может доставляют боль.
Но меня не остановили… более того, ко мне льнули, ластились и, вроде как, требовали чего-то иного.
А я мог… мог дать еще многое!
Подхватил там, где моим ладоням было особенно полно, и все остальное подмял под себя. Последней осознанной мыслью была досада на тесноту узкой полки. А умащивая нас с Любой на нее, действовал и вовсе уже машинально — мешающую мне ногу закинул на шею себе, вторую же покрепче прихватил под коленом… Следом сладостный бред, как всегда… словно в первый раз и он же последний… как обычно… и извечная жажда вырвать, выхватить… выпросить то, что на миг дарует ощущение жизни в ее идеале — без боли, сомнений и неизбежного конца.
Пришел в себя резко — сразу, от того, что руку… кажется большой палец… прикусили. Утробное рычанье издал уже я сам… потому и выдернуло из сладостного марева так полно.
Ладони никак не хотели отпускать то, что имели, но я сделал над собой усилие и, приподнявшись, отстранился.
— Любовь Михална… — в горле першило еще, и произнесенное имя прозвучало с рыком.
Мне продолжить не дали:
— Да оставь Коль это… хоть сейчас! — голос женщины тоже был низким и хриплым, но вот неудовольствие в нем прозвучало не менее отчетливо.
А вот я, как ни странно, почувствовал от этого некое удовлетворение. Так же было отрадно сознавать, что видно вытряхнутый полностью, я на этот голос больше оторопью не реагировал и мышом пред змеей себя не ощущал. Но состояние мое вообще было довольно странным — тело полнилось сытым довольством, но вот разум, на данный момент трезвый и не плывущий под сладким ядом, принялся это слабое тело укорять.
