Да так и было, вот только родители, видя такой неспокойный нрав дочери, решили как-то и ее надежно пристроить, и себя заодно не обидеть. То есть, выдать побыстрей замуж за человека хорошего. Был один такой, в соседях считай жил — степенный, уважаемый и, самое главное, состоятельный. Главным приказчиком в скобяной лавке у Самсоновых служил, на отличном счету у хозяина числился.
Вот только возрастом он был лет за тридцать и молоденькой девице, понятно, оказался совсем не люб. Отчего мужик ходил до сего времени в холостяках, моя собеседница не зала. Предположила только, что возможно уже вдовел или в бобылях просто выслуживаться перед хозяином было легче.
Но когда он все же Настёну для себя приглядел, то и повел себя по-умному, по-взрослому — пока молоденькие ветреные парнишки за самой девкой ухлестывали, Николай сразу к родителям пошел. А те и отказать не смогли — человек уважаемый, дом имеет большой, да и мошна видно в наличии имелась немалая.
Так что, отец родительской волей капризы дочери переломил, и отправилась она, как миленькая, под венец с постылым, но богатым. Обычная, в общем-то, история, и на этом часто и заканчивается она, но не в этот раз…
Лет пять прожили вроде и неплохо — сына родили, дом полная чаша, а Николай к тому времени уж встал старшим над всем Самсоновским делом в слободе. Чего не жилось Настасье спокойно — неизвестно, но загуляла она. Да не просто с кем-то из сельчан или с каким приличным заезжим, а с цыганом из табора, что по лету чуть выше по течению раскинул шатры.
Табор ушел к осени, а к началу весны Настя родила девочку. И была та не светленькой, как брат и оба родителя, а смуглой и черноволосой. Николай, не вынеся видно позора, пару раз смертным боем избил жену, но жить так и не сумел с ней дальше. И однажды, так и не признав новорожденную, забрал сына и уехал неизвестно куда. Нет, слухи доходили, что он вроде в Ниженном, или даже в Москве, где предприятия у Самсоновых тоже имелись. Говорили, видели его — живет не тужит, сына растит, у хозяина по-прежнему в доверенных людях ходит.
А Настя с дочерью остались в слободе. Дочку нарекла именем вот странным, взятым вроде и не из святцев даже, а из каких-то журналов, что привозил ей в свое время Николай в немалом количестве из Ниженного и Москвы. Чем жили и на что, без него уже, моя собеседница не знала — отец не сильно поощрял их с Пашей общение с Зоей. Хотя с теткой Настасьей бывали они в доме у родни часто и отец их не гнал. Вот и выходило, что сам он жалел сестру непутевую, но дочерям наказывал вне дома с непотребными родственницами дел не иметь.
Как уж тетка вела себя, тетя Аня не ведала — они тогда с сестрой еще очень молоды были и в их присутствии старшие о таком разговоры старались не заводить. Но вот Зойка росла девицей ушлой, и этого было от них не утаить. Красива была поболее матери. А в тринадцать лет уже работала в суконной лавке у Решитовых. Там сама научилась, и читать, и считать, и вообще очень скоро незаменима стала — как выставят за прилавок смазливую и бойкую девочку, так торговля идет лучше некуда.
Видимо там и присмотрела ее для себя Марфа Захаровна Свешникова.
Дама та была весьма преклонных лет, жила в слободе не выезжая уж лет десять и, с возрастом что ли, заимела некую придурь — полюбила строить из себя барыню, да такую — старорежимную, крепостнических времен.
В чем это выражалось? Да стала она держать возле себя комнатных девок. Нет, не горничных-поломоек, а именно, что для развлечения. Девушки эти читали ей, песни пели, шаль за ней носили, на ночь разоблачали, а поутру помогали наряжаться к столу.
В разное время от трех до семи таких помощниц возле старой купчихи набиралось. Так рассказывала тетя Паша, которая тоже лет в пятнадцать попала в дом Свешниковых, но как раз в горничные-поломойки, а не в приживалки при барыне. Для последней должности, как она сама рассказывала со смехом, рожей не вышла — носик картошечкой, веснушки по всему лицу, да и волосы простого русого цвета — блеклые. А Марфа Захаровна простушек не любила, предпочитала девок ярких, красивых — чтоб глядя на них, глазу радостно было.
Впрочем, Михаил Ефремович, хоть материным капризам и потакал, но видно и сам тем девкам радовался не меньше. Поскольку, только на тети Пашиной памяти две таких из окружения старой купчихи выбыли, притом, в аккурат по отъезду из Бережковского дома хозяина. Третьей из-под руки своей покровительницы упорхнула Зойка.
Уж неизвестно, куда потом девались предыдущие девушки, в слободу они не возвращались, но после того, как уехала сестрица, хозяин сманивать помощниц у матери престал. Видно держала его последняя зазноба крепко.
Да, собственно, как подтверждение этому, слышала как-то Анна Семеновна разговор матери и тетки Настасьи. Та хвалилась вовсю родственнице, как была в гостях у дочери — в Ниженном, и Зойка там, словно барыня жила. Михаил Ефремович прикупил ей домик в тихом, но приличном переулке. И ладным тот дом был просто на загляденье — двухэтажный, с садиком, с коваными витыми воротами на въезд.
Мебель в нем новая — самая лучшая, шторы плюшевые, а на полах ковры мягкие лежат, привезенные из каких-то заграниц южных. Ест Зоюшка серебряной вилкой с фарфоровой тарелки, а запивает еду из хрусталя. И из себя уж не девка деревенская, а не меньше, чем помещичья дочь — в шелку и бархате ходит. Да и драгоценности, надаренные ей Михаилом Ефремовичем, с теми дешевыми побрякушками, что остались у самой Настасье от щедрот мужа, ни в какое сравненье не идут.
В общем, так и не поняли тогда Аня с Пашей, то ли это действительно правда такая необычная была, то ли сказки все-таки рассказывает им тетка… но ведь и девок у матери хозяин перестал уводить — это-то Павла знала точно.
А спустя пару лет в Бережково пришла весть, что почила супруга купца Свешникова. И тогда же, считай, Настасья сообщила, что Зоя дочку родила, а с хозяином они обвенчались. Последнее известие доверия не вызывало, поскольку ни тогда, ни спустя несколько лет сестрица в знаменитый особняк с каменными девами на фасаде, так и не переехала, а продолжала жить в своем небольшом доме, в тихом переулке.
В шестнадцатом умерла Марфа Захаровна и Бережковский дом опустел. Так и простоял, считай, еще с год под чехлами — покинутый и нежилой. Прислугу всю распустили. Только и оставил Михаил Ефремович в нем двух сторожей и Павлу, доверив ей одной из всей бывшей челяди ключи, и велел приглядывать за домом. Видно на таком назначении сказалось близкое родство с Зоей.
В конце семнадцатого, когда уж в слободе неспокойно стало, вдруг приехал хозяин, буквально дня на три. Поставил памятник матери, пожег какие-то бумаги, спустил картины в подвал и отбыл восвояси, не дав ни Павле Семеновне, ни сторожам никакого наказа. А неделей спустя, из Бережково съехала и Настасья.
Вскоре, не прошло и пары месяцев после этих событий, в слободу пришла советская власть окончательно — почти тихо, почти бескровно, и особняки купцов, как и остальное их достояние, были национализированы. А Павла Семеновна, как и раньше, осталась при особняке Свешниковых, в котором открыли народную библиотеку, но уже не горничной и не экономкой, как в последний год, а простой уборщицей.
