— Лиз, у тебя не найдется какой-нибудь рубашки на время? Моя совсем развалилась. — Тут он обратил внимание на гостью и, как ни в чем не бывало, проговорил: — Здорово. Я Джереми.
По реакции посетительницы можно было подумать, что из ванны выскочил танцующий песик Снуппи. Сестра пожала протянутую ей руку и в полном замешательстве ответила:
— Я Лесли.
Сын спросил:
— Может, десерт? У тебя что-нибудь есть?
— Да ты куда лучше на кухне ориентируешься. — Я подкинула ему рубашку из шкафа с надписью «Хард-рок кафе. Гонолулу» — подарок Уильяма.
Парень взглянул на гостью.
— Как насчет сладкого? — Та вяло кивнула, глядя, как красивый незнакомец неторопливо натягивает через голову рубашку. Он вполне мог сойти за мальчика по вызову; бедняжка Лесли была в замешательстве.
Кроме шоколадного пудинга в пластиковых стаканчиках, на кухне ничего не обнаружилось. Джереми открыл их, вылил содержимое в одну большую миску и стал взбивать в нечто, напоминающее по консистенции какой-нибудь мусс из французской кухни.
— Так, значит, это твоя сестра?
Бедняжка медленно проговорила:
— Почему у меня такое чувство, будто я сплю?
Пришлось прояснить ситуацию:
— Лесли, я сейчас тебе кое-что расскажу… — Ее зрачки сузились до размеров булавочной головки. Забавно, как в самый, казалось бы, неожиданный момент обращаешь внимание на подобные мелочи. Я взяла со стойки бокал и початую бутылку виски. — Выпьешь?
— Еще бы…
Я наполнила бокал и протянула сестре.
— Лесли, это мой сын Джереми. Знакомься, вот твоя тетя.
Несчастная опустилась на табурет, и на ее лице появилось странное выражение: словно она только теперь вспомнила, куда положила дорогую ей вещь, которую многие годы считала потерянной.
— Приятно познакомиться, — ответил Джереми и, пока новоиспеченная тетушка пыталась обрести дар речи, добавил: — Незачем напитку пропадать. — Долил ее бокал до краев и пригубил.
Сестра взглянула на меня, и я проговорила:
— Вот так. Привыкай, дорогая.
* * *
В Риме мы приземлились в субботу; на следующий день, в воскресенье, нас погрузили в албанскую колымагу и повезли в Ватикан. Когда отец узнал, что я туда поеду, он был недоволен — на том мои познания о Ватикане и закончились. Понятия не имею, для чего нужен Папа Римский. Учитывая мои скудные знания офисной политики, которая проводится в «Системах наземных коммуникаций», могу предположить, какой гадючник представляет собой Ватикан.
Увы, единственный католик в группе держался от нас на расстоянии, опасаясь, как бы его не поглотила наша еретическая энергия. Перефразирую предостережение, которое он дал нам незадолго до прибытия: «Религии созданы таким образом, чтобы просуществовать дольше каждого отдельно взятого человека. Поэтому то, что со стороны вам кажется ненормальным или дурным, — всего-навсего система выживания, вырабатывавшаяся веками».
На практике же выяснилось, что женщинам не разрешено проживать в черте города, отчего девчонки из группы рассвирепели. Во время прогулки по площади Святого Петра мы не могли отделаться от ощущения, будто совершили скачок в прошлое. Кошмарно провели время. Воспоминания о наших милых «эльфах», как мы их между собой прозвали, стерлись при виде тысяч пожилых мужчин с четками в руках. Эти люди выглядели древними, окончательно выжившими из ума старцами. Колин то и дело спрашивала, «где жбан, в котором топили ведьм». На мостовой, пропахшей, как все в тогдашней Европе, дизелем и уриной, были припаркованы сотни туристических автобусов, и мы без зазрения совести курили у своего вонючего «тарантаса». Мистер Пузо никогда не принадлежал к числу моралистов, и все дымили от души. Наш руководитель прекрасно понимал, что выговаривать за это в насквозь прокуренной Европе также глупо, как в Ванкувере запрещать ходить по магазинам — никто и внимания не обратит.
Мальчишки устали не меньше нашего, да и после перелета еще не пришли в себя, так что экскурсия по Ватикану была скорее вынужденной необходимостью, чем удовольствием. Царящее вокруг уныние наводило на мысль, что где-то в Риме наверняка есть некий аналог «Плейбойского особняка», просто его намеренно от нас скрывают.
Мы стояли, как сваи в доках, и бесконечно долго ждали. Наконец на балконе показалась крохотная белая фигурка, которая стала что-то выписывать руками. Грянул голос в усилителях, распугав голубей на площади и напомнив нам, что мы страшно проголодались, а организм давным-давно усвоил утренний кофе с молоком и круассаном. Настроение сего действа, равно как и его декорации наводили на мрачные мысли. Казалось, мы застряли в больном, умирающим мире, который хочется взять и разбить вдребезги, чтобы потом на его месте выстроить что-нибудь удобоваримое.
В автобусе меня снова начала снедать тоска по дому. Было воскресенье, а ресторан, к которому нас прикрепили, оказался закрыт — то ли по вине бастующих, то ли из-за каких-то организационных неувязок. Словно закрылся весь город, за исключением Ватикана. И мы, десяток голодающих подростков, остались без еды; нам удалось обнаружить лишь газетный киоск, где продавалась жевательная резинка.
Мы проезжали Колизей, хотя на экскурсию нас должны были отправить несколькими днями позже. Автобус кружил по узким улочкам, построенным для колесниц и похоронных процессий. Все магазины были закрыты ставнями. Я даже стала задаваться вопросом: жива ли еще в Италии экономика? В тот день мне особенно запомнился закат — нечто из ряда вон выходящее: кораллово-розовые лучи порхали над темными силуэтами птиц, стайками перелетавшими с дерева на дерево. Солнце озаряло придорожную забегаловку в нескольких милях от нашей гостиницы. Заведеньице располагалось на самой окраине города, но там все-таки удалось раздобыть съестное: гамбургеры с горчицей-кислятиной, которую мы соскребали черными пластиковыми ножами. Я съела половину порции и закусила пилюлями мистера Бердена: они здорово помогали забыться. На тот момент единственное, что мне хотелось, — протянуть оставшиеся девять дней под общей анестезией.
Итак, после целого дня на таблетках я вдоволь наплакалась и заснула. О-хо-хо. Почему так хотелось домой? Понятия не имею. Теперь, при воспоминании о тех днях, кажется, что, попав в чужую страну, я должна была прыгать от счастья — ведь по большому счету это тот же дом, да только с новой для тебя атмосферой.
Удалось ли мне во второй день путешествия посмотреть на голые изваяния? О да, и еще как. Они стояли повсюду. Сложнее было их не заметить. Девчонки хихикали, натыкаясь на каменные гениталии; мальчики притихали при виде обнаженных грудей. Я, например, не вижу эротики в женских статуях: мы, женщины, не слишком хорошо воплощаемся в мраморе: мы расцветаем на полотнах. Вот каменные мужские торсы — другое дело: между искусством и порнографией пролегает тонкая, как лезвие бритвы, грань. Как бы там ни было, я скоро насмотрелась на каменные телеса и перегорела — тоска по дому затмевала остальные впечатления. Хотя с ностальгией-то как раз справиться несложно: вернешься домой — и все. Вот бы такое средство от одиночества. Крутиться в компаниях? Не помогает: одиночество в толпе — самый жалкий вариант. С другой стороны, среди людей по крайней мере появляется шанс, пусть и призрачный, встретить того самого, единственного, чье присутствие способно успокоить разгоряченный мозг. А в одиночестве, в квартире, вероятность равна нулю.
