— Совершенно справедливо. — Я решила перейти на светский разговор, поскольку мужчины всегда удирают, стоит мне только проявить словоохотливость. — Думаю, теперь вы можете вздохнуть с облегчением, раз это не «грязная бомба». А ведь всего-то нужно было спросить, что у меня в чемодане. И не обязательно сразу сажать за решетку.
— Стандартная процедура, мисс Данн.
Мы пару минут поговорили о формальностях, и я снова поинтересовалась, не пора ли возвращаться в камеру.
— И да, и нет. Думаю, сначала вам будет интересно побеседовать с доктором Фогелем. — Он представил меня немцу, который зашел вместе с ним. — Доктор Фогель — онколог.
— Кто-кто? — Я прекрасно знаю, что такое онколог; просто не ожидала услышать это слово при данных обстоятельствах.
— Доктор Фогель специализируется на радиационном поражении.
Я вскочила:
— А какое отношение это имеет?…
Онколог сделал знак садиться.
— Пожалуйста, присядьте, мисс Данн.
Я повиновалась.
Доктор Фогель спросил:
— Мисс Данн, как вы подняли экземпляр с земли?
— Ну… рукой.
— Понятно. А впоследствии вы долго его держали?
— Вообще-то да. У него удивительная структура. Он упал с неба почти мне в руки. Я даже продукты бросила, чтобы взглянуть на него.
— Так сколько времени? Предположительно.
— Ну, несколько часов я его вертела и рассматривала, а потом…
— Что вы сделали потом?
— Положила его под подушку и заснула.
— Ясно.
— Кажется, мне тоже.
Все молчали.
— Как вы думаете, доктор, это серьезно?
— Боюсь, да. Очень.
Несмотря на причиненный ущерб, немцы приняли меня дружелюбно. Позволили лечь в настоящую больницу, а не довольствоваться тюремным лазаретом.
Историю о «грязной бомбе» так и не пропустили в газеты (подозреваю, в мире происходит масса случаев, о ко торых мы остаемся в полном неведении). Больничный персонал и без того прекрасно знал, кто я такая и что произошло в терминале — а заодно почему я теперь гощу в больнице. Я чувствовала себя городской легендой, возродившейся к жизни: «Знаете, это та сама сумасшедшая, которая приняла кусок космического мусора за метеорит. Сунула в свой чемодан и закрыла седьмой по величине аэропорт мира».
Из-за особой предосторожности меня поместили в изолятор — в пластиковый «пузырь». Возможно, у меня снижен иммунитет, и люди могли легко передать мне свои микробы. Доктор Фогель объяснил, что единственный надежный способ, каким можно оценить тяжесть радиационного поражения, — это наблюдение за скоростью проявления симптомов. Результаты анализа крови готовы не были, но если у меня имеется нехватка лейкоцитов, то я подвержена условно-патогенным инфекциям. По счастью, прямые симптомы — ожоги кожи, тошнота и лихорадка — так и не проявились. Помню, в одной передаче показывали несчастных вертолетчиков, которые поливали цементом расплавленный чернобыльский реактор. Через несколько дней их уже не было в живых. Проблема в том, что доктор Фогель не мог сказать наверняка, чего мне ждать. Медицина не в силах дать четкий прогноз. Бывает, что симптомы проявляются через несколько месяцев, а то и лет.
И вот я снова в изоляции, в «пузыре» — ни больше ни меньше. Что пытается сообщить мне природа?
Доктор Фогель принес англоязычную книгу по медицине, однако раздел о радиации слишком гнетущий. Очень много общего с рассеянным склерозом, разница лишь в интенсивности симптомов. Похожее ощущение: никогда не знаешь, пронесет в этот раз или уже конец. В «пузыре» воспринять свое состояние еще труднее: люди заглядывают, улыбаются и машут тебе рукой, будто щенку или котенку. Пройдя мимо, скорее всего смотрят на встречных с печальной физиономией: «Бедняжка в „пузыре“, она обречена».
Ближе к закату в комнатушку, примыкающую к моей «одиночке», зашел Уильям в помятом костюме. На лацкане пиджака красовалось пятнышко томатного сока.
— Боже, Лиззи, ты что тут устроила?
— Тебе разве не рассказали?
— Кое-что, но не все. Ох, ты в этом кошмарном «пузыре»…
— Ага.
— Ты больна?
— Я? Нет.
— Так почему же тебя так запрятали?
— Гипотетически — чтобы защитить от посетителей. Меня не выпустят, пока не придут результаты анализов на лейкоциты. Пододвинь кресло, присядь.
Брат внял моему совету.
— Проезжал мимо твоей квартиры — все здание пленкой укутано. Люди какие-то ходят в скафандрах, как пришельцы. Ну и всыпят тебе соседи по первое число, когда домой попадешь.
— Вероятно. А у тебя усталый вид.
— Двадцать восемь часов на ногах, глаз не сомкнул. Да ладно, мне не привыкать.
— Спасибо, что заехал.
— Давай рассказывай, что стряслось.
Я поведала ему свою историю, умолчав обо всем, что касалось герра Байера и Клауса Кертеца. Уильям усмехнулся:
— Узнаю нашу Лиззи: то трансвестита порубленного найдет, то кусок плутония.
— Не плутония, а обогащенного урана, насколько я поняла.
Он расслабился и со свистом выдохнул. Огляделся.
— Знаешь что? Я в этой больнице уже у кого-то кровь покупал.
— Какое совпадение.
— Некоторые фрицы кому хочешь фору дадут. Одна дамочка помнит изобретение парового автомобиля.
— Представляешь, сколько у нее всего в голове?
— У бабки ДНК, как у резиновой игрушки для собак. Она до четвертой мировой войны доживет.
— Уильям, а когда ты встречаешься с долгожителями и платишь за кровь, ты им какие-нибудь вопросы задаешь?
— Только медицинские: как относятся к выпивке, сигаретам, что едят, кем работали, были ли в роду долгожители.
— Есть у них что-нибудь общее?
— Все как один утверждают, что не волнуются по пустякам — и, как ни странно, недолюбливают овощи. Правда.
— Нет, я вот о чем: кто-нибудь рассказывал, как удается жить со всеми этими воспоминаниями?
— Никогда. Как правило, это или земледельцы, или жители маленьких деревушек, где не бывает особых событий. В городах до 105 не доживают, а до 110 — тем более.
— А ты обнаружил что-нибудь, что их всех объединяет?
— Мы подозреваем, что у них есть определенные гены-маркеры. Только знаешь, будущее за… э-э… другими типами клеток — но я тебе ничего не рассказывал. В общем, теперь мы не только кровь собираем. — Брат потер глаза, моргнул и сказал: — Мне надо поспать. Тебя сюда надолго упекли?
— Если дела пойдут хорошо, утром выпишут. У меня одежды нет — багаж захоронили как токсические отходы; придется все новое покупать.
