Десять лет спустя Бонифаций VIII, уже будучи папой, оказался перед лицом похожего конфликта, на сей раз между канониками и епископом Амьена. Как и в Реймсе, на попытку епископа вернуть себе древние права каноники ответили отказом от богослужения. Епископ отреагировал колокольным звоном, отслужил торжественную архиерейскую литургию и отлучил капитул
[1007]. 4 декабря 1301 года Бонифаций VIII вмешался и приказал обеим сторонам в течение двух месяцев явиться в Рим
[1008]. И на сей раз папа приказал заказать две скульптуры. Аналогичность ситуации подчеркивается еще и тем, что Бонифаций VIII использовал те же выражения, что в 1290 году.
Обе стороны обязывались изготовить по статуэтке, но из позолоченного серебра. Фигурка, заказанная епископом, должна была изображать папу, от каноников ожидалась Дева Мария, каждая минимум в 1000 парижских ливров, в два раза дороже реймсских. Их тоже следовало выставлять на главном алтаре по праздникам. Папа даже потребовал, чтобы в качестве гарантии епископ и каноники заложили 2000 ливров в аббатстве Сен-Корней в Компьене
[1009]. Предписание было выполнено: опись Амьенского собора 1347 года упоминает «две большие позолоченные статуи из серебра, святой Девы Марии и святого папы Григория, которые по праздникам ставятся на алтарь». К середине столетия бонифациево решение стерлось из памяти, и папскую статуэтку идентифицировали с Григорием Великим, фигурой для всего Средневековья знаковой.
Бенедетто Каэтани дважды, как кардинал и как римский понтифик, приказал создать изображающие его самого статуэтки для демонстрации на алтаре во время торжественного богослужения. Разница между двумя казусами незначительна и связана попросту с тем, что в Реймсе скульптуры изображали кардиналов-легатов, а в Амьене – папу. Логично, что первые – из серебра, вторые – позолоченные. Наконец, минимальная цена выросла вдвое: с 500 до 1000 ливров.
Очень важно и то, что указы последовали по окончании конфликта между епископом и соборными канониками. Это означает, что статуэтки, изображавшие двух иерархов, должны были символизировать юрисдикцию папства, служащую установлению и поддержанию единства Церкви
[1010]. Власть материализовалась, чтобы выразить свой сюзеренитет на местах. Новшество реймсских и амьенских статуэток в том, что они в конкретном изображении являли экклезиологическую идею Эгидия Римского, согласно которой «папу можно назвать Церковью»
[1011]. В этом плане кардинальские статуэтки ничем не отличались от папской. Легаты действовали в тесной институциональной связке с римским понтификом, будучи «частью его тела»
[1012]. Правда, можно сказать, что кардинальские изображения представляют собой исключительное визуальное подтверждение институционального и экклезиологического значения, которого кардиналат достиг к концу XIII столетия
[1013].
Разве это не идолопоклонство – заставлять ставить собственные статуэтки на алтари? Юристы Филиппа Красивого не преминули воспользоваться этим вопросом, получив задание составить список претензий и подготовить процесс для осуждения памяти Бонифация VIII: «Чтобы увековечить эту негодную память о себе, он приказывал ставить в церквях собственные статуи из серебра, тем самым заставляя людей поклоняться себе, словно идолу»
[1014].
Бонифаций VIII, папа-идолопоклонник? В узком смысле слова – нет. Цель реймсских и амьенских статуэток состояла в том, чтобы изобразить приоритет юрисдикции Римской церкви и символически явить ее единство. Но верно и то, что в обоих случаях индивид, будь то кардинал или папа, в какой-то степени сливался со своей функцией. Статуэтки, безусловно, ставили между личностью и функцией знак равенства
[1015]. Предписывая ставить статуэтки на алтари, Бонифаций VIII не впал в идолопоклонство, потому что его воля здесь шла в одном направлении с экклезиологией, смелой, но правоверной и активно работавшей в конце XIII века. Однако, желая так лихорадочно и навязчиво воплотить в себе Римскую церковь и ее сюзеренитет, Бенедетто Каэтани фактически ввел собственное изображение и память о себе под эгиду вечности.
