Через несколько дней после погребения Александра VI 24 августа 1503 года кардинал Неаполя собрал коллег, так называемую Конгрегацию, в своем дворце. Буркард отметил как нечто необычное, что «во время этой встречи он был облачен в фиолетовый плащ до пола». На вопрос товарищей, почему он так одет, он ответил, что ему холодно
[735]. В том ли суть дела? Этот фиолетовый плащ устанавливал иерархию среди кардиналов, противореча фундаментальной для экклезиологии концепции, согласно которой кардинальская коллегия представляет Церковь во время вакансии, но именно сообща.
9 сентября 1503 года кардиналы Неаполя и Сан Пьетро ин Винколи въехали в Рим «победно и под всеобщее ликование». Перед замком Святого Ангела разложили ковры, народ встретил процессию возгласами: «Церковь! Церковь! Коллегия! Коллегия!»
[736]. Кардиналы, сиречь Коллегия, представляли собой Церковь.
Это ликование провозглашает вечность Церкви, то есть по-новому выражает юридическую максиму «Достоинство не умирает», Dignitas non moritur, впервые зафиксированную в XII веке. Оно предвещает и схожие возгласы о короле: «Король умер! Да здравствует король!» и «Король никогда не умирает»
[737]. Конечно, у папы нет двух тел, как у короля, его физическое тело призвано умереть, а Церковь, во время вакансии представленная кардинальской коллегией, вечна.
Нагота, святые тела, вечность – три важнейших элемента, определившие историю обрядов, которым подчинили прах папы в интересующие нас столетия. Их противоречивость лишь видимая. Умирая, папа наг, ибо теряет potestas papae. Бренность папы всячески подчеркивалась и этой наготой, и мрачными описаниями церемониймейстеров конца XV века, но ей противостояло исторически укорененное сознание вечности Церкви, прекрасно воплощенное в ритуалах девятидневья. Но и оппозиция бренность/вечность не исчерпывает историю смерти папы, потому что тело усопшего понтифика сразу оказывалось в череде «святых тел» наследников Петра.
В начале этой главы, посвященной смерти папы, мы поставили перед собой целый ряд вопросов. Существует ли со времен Григорианской реформы связь между ритуальным и риторическим дискурсом о жизни папы, включая бренность, скоротечность и символическое очищение, с одной стороны, и реальной смертью папы, с другой? Если она существует, то как повлияла на папский похоронный церемониал? Каковы вообще глубинные институциональный мотивы, заставившие Римскую церковь взяться за его разработку? Пора сделать некоторые выводы, чтобы перейти к новым вопросам.
1. С середины XI века ярко сформулированная Петром Дамиани тема бренности и скоротечности навсегда вошла в ритуалы и риторику Римской церкви. Метафора «лет Петра» и ритуалы бренности (пакля, пепел) сохранили актуальность до Нового времени. Даже тело усопшего понтифика призвано было подчеркивать «самоуничижение» правящего папы: вспомним влагу на гробнице и шум костей Сильвестра II, возвещавших о приближении его кончины. Вспомним слова Бернарда Клервоского, сказанные Евгению III (1145–1153): «Предшественники предупреждают тебя, что конец твой не только неминуем, но и близок». Следуя коронационному чину конца XV века, вновь избранный папа должен был идти к гробам предшественников сразу после того, как у него на глазах сжигали паклю.
Налицо очевидное: дискурс бренности вокруг правящего папы полностью соответствует истории смерти папы. Начиная с первого папы-реформатора, Льва IX (1049–1054), эта история содержит один неизменный элемент: осознанное желание отделить физическую личность от папской власти. Защита дворца от ограблений толпы, папские гробницы XIII века и авиньонские погребальные ритуалы XIV века указывали на то, что «папа тоже умирает». Умирая, «папа снова становится человеком».
2. Не только жизнь, но и смерть папы Петр Дамиани вывел в свете верховенства и универсализма. Этот «страшный момент» касается всей христианской ойкумены: «когда папа умирает, круг земной лишается отца», все, устрашенные смертью такого высоко стоящего человека, «до мозга костей трепещут в ожидании собственного конца». В следующие десятилетия источники говорят об уходе понтифика как о вселенском событии, требующем соответствующих обрядов: уже в начале XII века можно обнаружить следы самостоятельного чина погребения, и с тех пор интерес к папским похоронным торжествам лишь возрастал.
3. Зарождение специфически папского похоронного ритуала отразило глубинное осознание вечности института папства. В послании жителям Озимо (1049–1050) Лев IX противопоставил грабежу имущества епископа «вечного понтифика» – Христа. Однако ритуализация этой фундаментальной экклезиологической идеи завершилась лишь в девятидневье, этом новом ритуальном пространстве, возникшем в последние десятилетия XIII века вслед за историческим решением Григория X (Ubi periculum 1274 г.), дававшим кардиналам десять дней, чтобы собраться на конклав. Девятидневье, как выяснилось, позволило показать наглядно и смерть папы, и вечность Церкви, в короткий период вакансии представленную кардинальской коллегией.
Рождение девятидневья завершает процесс рефлексии над смертью папы, начавшийся на заре папских реформ XI века, когда декрет 1059 года закрепил исключительное право кардиналов на избрание понтифика. С этого времени кардиналы сделались гарантами институциональной преемственности папства.
