Глава LIII
С первой же почтой Анжела получила назад странное брачное соглашение, должным образом переписанное и подписанное; после этого приготовления к свадьбе пошли очень быстро. Однако там, где речь идет о столь крупной сделке, как продажа от трех до четырех тысяч акров земли, о копигольде и фригольде, о различных арендных сборах и передаче прав на владение шестью поместьями, дело не может быть сделано в одну минуту
[13].
И Джордж, и Филип, и их адвокаты — сэр Джон не пожелал иметь к этому делу никакого отношения — делали все возможное, чтобы ускорить процесс, но, к сожалению, возникли некоторые юридические трудности… а кто же способен поторопить тяжеловесный, неповоротливый и капризный маховик закона?
Наконец всем заинтересованным лицам, кроме Анжелы, стало ясно, что свадьба не может состояться раньше восьмого июня, а также — что это последний срок, когда она вообще может состояться. Джордж умолял Филипа (письмом, так как он был слишком болен, чтобы навестить его) разрешить сыграть свадьбу немедленно, а потом уж покончить с делами, но Филип на это не согласился; он настаивал, что все подписанные бумаги должны быть переданы ему до свадьбы, иначе ее просто не будет. Джорджу ничего не оставалось, как принять его условия.
Когда Анжеле сообщили о дате церемонии — она не желала, чтобы в связи с ней упоминалось слово «свадьба» — девушка для начала вызвала немалый переполох, тихо, но твердо объявив, что не предпримет ничего до десятого июня. Наконец, когда дело приняло совсем серьезный оборот, Анжела, остававшаяся совершенно безучастной к тому ужасающему давлению, которое на нее оказывали все, кроме отца — он, как обычно, не вмешивался, довольствуясь исключительно пассивной ролью — вдруг сама же и устранила возникшее затруднение, согласившись явиться к регистратору восьмого июня, как того хотел Джордж.
Причины, по которым она сначала возражала против этой даты, легко угадать. То был канун годовщины отъезда Артура, годовщины, которую она мечтала посвятить исключительно его памяти. Но так как задержка доставляла другим большие неудобства — хотя она и не совсем понимала, почему — состояние здоровья Джорджа стало таким, что отсрочка даже на пару дней представлялась сомнительной целесообразностью, а кроме того, Анжела решила, что ей лучше будет посвятить все свои мысли покойному возлюбленному, когда этот мрачный фарс, нависший над ней, завершится… и потому передумала.
Время от времени ей приносили какие-то документы на подпись, и она подписывала их, не задавая вопросов, в целом относясь к этому делу с большой апатией, так как, по правде говоря, оно было противно ее уму, ибо его она предпочитала занимать совсем другими мыслями. Поэтому она предоставила событиям идти своим чередом. Она знала, что собирается сделать нечто ужасное, поскольку считает это своим долгом — но утешала себя мыслью, что вполне защищена от всех возможных непредвиденных обстоятельств своим письменным соглашением с Джорджем. Знания Анжелы о брачном праве ее родной страны и о том, что представляет собой настоящий юридический документ, были не слишком обширны.
По той же причине — поскольку это было ей неприятно — она никогда не разговаривала о своем предполагаемом браке с Пиготт, и потому в округе о свадьбе никто ничего не знал. После скандала с мисс Ли и последовавшего за ним лишения наследства Филипа никто из соседей не навещал Каресфутов, а тех, кто интересовался Филипом или его делами, было совсем немного. Разумеется, всё держалось в строжайшей тайне, однако седьмого июня, накануне церемонии, Анжела пришла в домик своей няни и рассказала той о предстоящем событии, умолчав — по разным причинам — о своем соглашении с Джорджем. Девушка еще больше расстроилась, обнаружив, что новости по непонятной причине ужасно встревожили Пиготт.
— Ну и дела, мисс! — сказала она. — Господи, подумать только, что я больше не смогу вас так называть… Мне нечего сказать по этому поводу, ведь этот человек действительно помирает, насколько я знаю из достоверных источников, то бишь от двоюродной сестры моей собственной тетки, которая — сестра, не тетка — моет посуду в Холле, и очень плохо, кстати сказать, это делает, но зато все знает, и уж простите мне такую откровенность — долго-то он вас беспокоить не будет… Но почему-то мне кажется, что вам не оставили выбора — мол, нету у вас другого выхода — вот и давай подталкивать вас к этому делу… Только, мисс, мне это почему-то не нравится, прямо скажем; брак, который не является браком, не совсем естественен, даже если заключен в конторе, да еще и с человеком, к которому вы по доброй воле и щипцами бы не прикоснулись, хоть пущай он даже и при последнем, я извиняюсь, издыхании. Ох, мне очень жаль, если я заставляю вас чувствовать себя неловко, дорогая моя девочка; но, боже мой, я и сама не знаю, как это получается, вот как застрянет чего у меня в голове, так надо обязательно об этом сказать, словно как кость, застрявшую в горле, проглотить…
— Мне это нравится не больше, чем тебе, няня, но, возможно, ты не совсем понимаешь, что дело касается собственности, которую мой отец потеряет навсегда, если я этого не сделаю. Я о ней не забочусь, но отец… положился на мое «великодушие». Артур мертв… и отец рассчитывает на мое великодушие, няня. Что я могла сделать?
— Ну что ж, мисс, вы поступаете так, как считаете правильным и достойным, ради вашего отца, чего я бы в жизни не сделала; и бедный, покойный мистер Артур там, на Небесах, заметит это, не сомневайтесь. Почему-то мне кажется, никак нельзя допустить, чтобы с вами что-то пошло не так, моя дорогая, видя, как вы жертвуете собой и своими желаниями, чтобы принести пользу другим.
Этот разговор не прибавил Анжеле хорошего настроения, но она чувствовала, что отступать уже поздно.
Пока Анжела разговаривала с Пиготт, сэр Джон и леди Беллами нанесли визит в Айлворт. Они нашли Джорджа лежащим на диване в столовой, где, хотя шла уже первая неделя июня, в камине горел огонь. У Джорджа были все признаки больного в последней стадии чахотки. Глухой кашель, истощение и лихорадочный оттенок его лица — все, несомненно, говорило о болезни.
