— Помнишь последние выборы полгода тому назад?
— О, да! Миссис Беллами практически силой вынудила меня голосовать, хотя и против моей воли.
— Именно, это в ее стиле. Ну, так вот, как раз тогда умер старый Прескотт, и ты, возможно, помнишь, что мистер Шоуэрс, член правительства, был смещен согласно прошению из какого-то округа, после чего спешно приехал сюда, надеясь на переизбрание. Однако его соперником был сэр Перси Вивиан, а я по себе знаю, что эта мрачная страна не любит тех, кто исповедует Евангелие Прогресса. Беллами, который, как ты знаешь, является убежденным радикалом — главным образом, я полагаю, потому, что с такими взглядами в политике можно добиться большего — стал агентом Шоуэрса, но уже за три дня до этого стало совершенно ясно, что дело Шоуэрса, министр он там или нет, совершенно безнадежно. И тут на первый план вышла миссис — прошу прощения, леди Беллами. Шоуэрс уже собирался отозвать свою кандидатуру, но она потребовала личной беседы с ним. На следующий день она отправилась к старому сэру Перси, который был совершеннейшим дураком и приверженцем рыцарской школы — он отчаянно любил ее, и, mirabile dictu
[6], в тот же вечер снял свою кандидатуру под предлогом плохого самочувствия или какой-то подобной ерунды, после чего Шоуэрс прошел. В течение трех месяцев после этого мистер Беллами становится сэром Джоном Беллами, номинально — за его заслуги в качестве городского чиновника в Роксеме, и я слышал, что старый сэр Перси теперь совершенно неистовствует и бродит по холмам и долинам, проклиная ее светлость на все лады и заявляя, что его бессовестно обманули. Как наша общая подруга раскинула свои сети — сказать не могу, но она их раскинула и цели своей добилась.
— Она необыкновенно красивая женщина.
— Ах, да, ты прав, она — высший сорт… однако давай немного прогуляемся; сегодня прекрасный вечер для тридцатого апреля. Завтра будет первое мая — день, который никто из нас не забудет никогда.
Филип поморщился от этого намека, но ничего не сказал.
— Кстати! — продолжал Джордж. — Я жду гостя, моего подопечного, молодого Артура Хейгема, который только что вернулся из Индии. Через несколько дней ему исполнится двадцать пять лет, он станет совершеннолетним. Дело в том, что десять тысяч фунтов из его наследства находятся в закладной у Джотли, и мы оба, Беллами и я, очень хотим разрешить эту проблему, опротестовав закладную.
— Он хорошо обеспечен?
— О, весьма — около тысячи в год; он тоже из старинного рода. Мы с Беллами были немного знакомы с его отцом, капитаном Хейгемом, когда занимались делами. Кстати, его жена была нашей дальней родственницей. Теперь они оба мертвы; капитан погиб в Инкермане и по какой-то неизвестной причине оставил меня единственным опекуном молодого джентльмена и одним из попечителей, вместе с лондонским адвокатом, неким мистером Борли. Я еще ни разу не видел его — я имею в виду моего подопечного — он вечно учился то в Итоне, то в Кембридже, жил то в Индии, то еще где-нибудь.
Тут Филип начал проявлять признаки значительного беспокойства, причина которого была достаточно очевидна: пока они беседовали, из дома показалась огромная свирепая овчарка, явно вознамерившаяся преследовать Филипа; пес рычал зловеще и низко, а нос его был нацелен на икры выбранной жертвы.
— Ты не мог бы отозвать это животное, Джордж? — сказал он, наконец. — Собака выглядит не слишком дружелюбно.
— О, это же Снарли, он просто рычит! Не обращай на него внимания, он ни за что не укусит, пока ты не остановишься.
Филип инстинктивно ускорил шаг. Джордж продолжал:
— Ну, разве он не красавец? Это чистокровная тибетская овчарка, и я поставлю на него в любой схватке с псом такого же веса. На днях утром он убил двух собак, а вечером сбил с ног нищенку. Ты бы слышал, как она вопила!
В этот момент, к счастью для ног Филипа, которые уже начало сводить от тревожного возбуждения, внимание мистера Снарли было отвлечено приближением двуколки, и он умчался, чтобы позабавиться рычанием на лошадь. Двуколка остановилась возле дома, и из нее вышел высокий, весьма приятного вида молодой человек в сопровождении крупного рыжего бульдога.
— Полагаю, вы — мистер Каресфут? — сказал молодой джентльмен, снимая шляпу и обращаясь к Джорджу.
— Да, мистер Хейгем, к вашим услугам. Я очень рад вас видеть. Это мой кузен, мистер Филип Каресфут.
Глава XVIII
— Я должен извиниться за то, что взял с собой Алека, моего пса, — начал Артур Хейгем, — но дело в том, что в самый последний момент человек, с которым я собирался его оставить, должен был уехать, и у меня не было времени найти другой приют до отхода поезда. Я подумал, что если вы возражаете против собак, то его легко можно отправить куда-нибудь в деревню. Он очень добродушен, хотя по его внешности такого не скажешь.
— О! С ним все будет в порядке, я полагаю, — сказал Джордж, впрочем, довольно угрюмо, потому что, за исключением Снарли, в дьявольском характере которого он находил что-то бодрящее и приятное, он не любил собак. — Однако будьте осторожны, не то мой Снарли задаст ему трепку. Хорошая, хорошая собака, — и он попытался погладить Алека по голове, но животное свирепо зарычало и увернулось от него.
— Я никогда раньше не видел, чтобы он так делал! — смущенно воскликнул Артур, от всей души желая, чтобы Алек оказался где-нибудь в другом месте. — Полагаю, он невзлюбил вас. Собаки иногда так делают, знаете ли.
В следующую секунду его осенило, что это была одна из тех вещей, которые лучше было бы оставить невысказанными, и он почувствовал себя еще более неловко, чем до этого. Однако в этот самый момент ситуация чрезвычайно накалилась — благодаря приближению грозного Снарли, который сопроводил лошадь до самой конюшни, а теперь вернулся к дому — и заметил Алека. Громадный пес шел очень медленно, полным боевым порядком: его зловещие зубы сверкали, а шерсть и хвост встали дыбом, как у разъяренного медведя.
Артур, уже достаточно выбитый из колеи собачьим вопросом, счел за лучшее не обращать на него внимания; и даже когда он отчетливо услышал, как Джордж, проходя мимо, тихонько шепнул что-то своему псу, он удовлетворился тем, что пнул Алека в знак предупреждения, чтобы тот вел себя прилично, и вступил в какой-то бессвязный разговор с Филипом. Однако вскоре нарастающее рычание позади него возвестило, что битва неизбежна. Оглянувшись, он увидел, что Снарли стоит над бульдогом, которого он превосходил размерами вдвое, и уже вцепился своими жуткими зубами Алеку в шею; Джордж наблюдал за происходящим с едва сдерживаемым весельем.
— Я думаю, мистер Каресфут, что вам лучше отозвать вашу собаку, — добродушно заметил Артур. — Мой Алек миролюбив, но если уж вступит в драку — его трудно унять.
— О, пусть уж они сами все уладят между собой; глядишь — еще станут лучшими друзьями. Держи его крепче, Снарли!
Ободренный таким образом, Снарли схватил бульдога и, подняв его в воздух, яростно встряхнул — это был поступок, который совершенно вывел Алека из себя. Вот тут и началась эпичная битва. Сначала бульдог явственно проигрывал — размеры, вес, длина ног и челюсти его противника, не говоря уже о густой шерсти, которой он был защищен, всё было против него. Однако Алек воспринял нападение очень спокойно, даже не зарычав в ответ, что странно контрастировало с громогласным стилем ведения боя Снарли. И, наконец, терпение было вознаграждено: передняя лапа врага оказалась в мощных челюстях Алека и оставалась там до тех пор, пока преувеличенное внимание Снарли к его загривку не заставило бульдога ослабить хватку. С этого момента овчарке приходилось драться на трех лапах, что приводило ее в отчаяние, но все же у нее было преимущество, и лишь тогда, когда любая другая собака размером с Алека отступила бы, полумертвая от увечий, превосходство бульдога в храбрости и выносливости начало сказываться. Совершенно не обращая внимания на свои раны и кровь, заливавшую ему глаза, он медленно, но верно загнал огромного овчара, который к этому времени был бы и сам рад остановиться, к стене дома, а затем внезапно вцепился ему в горло. Снарли, пытаясь вырваться, перекувырнулся прямо через Алека, но когда он снова поднялся на ноги, его горло все еще было зажато мертвой хваткой хладнокровного бойца.
