«Нет…»
Я открыла рот… и закрыла его… Даже если бы знала, что сказать, не смогла бы. Будто время проворачивалось вспять, будто не кончался мой срок на СЕ, будто я никогда не выходила наружу. Все иллюзия: наша с ним жизнь, наш дом, наша любовь…
«Не надо… так».
Я виновата, конечно, но не настолько же.
Дуло говорило об обратном. Так же, как сжатые губы водителя, его застывший взгляд, как бетонная между нами тишина.
Неприятно поразила, ужаснула мысль – если я открою рот, он выстрелит.
Неслась куда-то сквозь мрак, как конь со вспененным ртом, сумасшедшая Джетта.
(Les Friction – Love Comes Home)
До камеры по коридору меня тащили за загривок – в прямом смысле. Не обращали внимания на мои волочащиеся ноги, на всхлипы.
Я ничего не понимала. Лампы, каменные стены, шорох подошв. Соображать вообще удавалось плохо – мутилось в глазах, опухало горло.
Мне нужны были его руки, его поддержка, его слова «все будет хорошо».
Но эти самые руки, которые совсем недавно дарили тепло, сейчас сжимались на моих волосах так, будто это был парик, откуда не жаль выдрать клок; вместо слов – мороз, вместо поддержки…
В камеру втолкнули не как человека, как куклу. О противоположную стену я ударилась затылком, упала, попробовала привстать с четверенек – мне помогли. За грудки, рывком.
– Кто… разрешил?
«Приходить сюда».
А впечатление, что счастливое будущее – со мной, с нами – никогда не случалось, только усиливалось.
– Я… хотела…
«Передать пакет…»
Вместо слов хрип. А ему не нужны мои слова, мои ответы. Я больше не узнавала Карру, но Комиссионера СЕ – да. Того, которого повстречала когда-то у дверей после прохождения «белой полосы».
– Я давал разрешение? – не голосовые связки, а металл.
– Нет…
Но и не запрещал.
– Лиам…
– Поздно.
Я не сразу поняла, что означает это слово. Поздно – все поздно.
Совсем.
Именно после него на меня обрушился первый удар.
Он никогда меня не бил. Даже тогда, когда было можно, когда из-за Греры было нужно. Всегда кто-то другой. А теперь по лицу, в живот, по ребрам…
Согнуло меня сразу – взорвало болью нутро, мозг, – но упасть мне не давали.
«Что… ты…»
Может, все было наваждением?
«Зачем?»
Может, я до сих пор живу в бараке, получаю вместе с обедом стекляшки-зеркальца. Может, я сходила до продуктового магазина и только что подцепила Хвост? Где Диас? Лучше бы он…
– Не надо…
Уже разбита скула; из носа, как из открытого крана, кровь.
У нас, наверное, нет общего дома, любимого кресла… Мне привиделось.
Замах для нового удара…
Он бил не мое тело. Он, как истребитель, допущенный в запретную зону, выпускал ракеты по стеклянной башне у меня внутри – по моему стержню, который раньше сам же оберегал. Стингер, еще один – белесый след от сверхзвуковой скорости. Первая в цель, следующая тоже – основание башни покрылось сеткой из тысячи трещин…
– Не делай… этого…
Мне не давали сказать ни слова.
«За что… так?»
Не его знакомые глаза, но темные колодцы-зеркала. Губы сжаты, челюсти напряжены. «Ты просто работа».
Башня внутри меня кренилась, съезжала с основания – она упадет через пару секунд, разлетится на миллион осколков. Собственно, она уже. Холод и одиночество, о которых я успела забыть, вливались в меня, как через пробоину в борту, мой внутренний мир накрывала зима. Ядерная пыль.
А я все искала в серо-синих глазах то, что видела когда-то. Хоть немного, хоть чуть-чуть.
Наверное, я уже не человек – сплошной кровоподтек, разбитый кусок плоти. Оказывается, «сломать» можно, оказывается, это просто. Вспомнилось, почему я когда-то хотела уйти насовсем.
Последний удар оказался настолько болезненным, что в голове расцвел алый бутон из жгутов агонии. Башня вдребезги – осколками усыпало весь мой мир; треснул купол внутреннего неба.
Когда ты кого-то допустил, поздно пытаться отторгнуть.
Зная, что скоро схлопнусь в черноте, силясь из последних сил держать голову, я смотрела ему в глаза. Знала, где-то там далеко все еще есть мой Лиам, тот, другой. И нет, все не иллюзия, все было на самом деле – наша совместная жизнь, наши друг к другу чувства. Просто что-то пошло не так. Что ж, если… Если у меня осталось время для последней фразы…
– Лиам, – моя одежда залита кровью; а в его взгляде нет поддерживающей ладони. Исчезла. Пустота. – Я хочу… чтобы ты знал…
– Молчи.
– Я… люблю тебя.
Быть может, где-то далеко он услышит.
Замах.
Глаза я прикрыла до того, как моей щеки коснулся кулак.
*****
…
*****
– Давай! – орал он, приказывал. – Исторгай это из себя!
Я впервые наблюдала его настолько бледным, с болезненным взглядом.
И да, меня рвало. Не желчью, не едой, но странными нефтяными сгустками. Мраком, который, выплеснувшись наружу, собирался на плитах камеры черными зеркальными лужами. А еще из меня текло. Прямо из пор. Выбивалось наружу нечто чужеродное, скатывалось вниз, подобно разумному поту, отыскивало «лужу», вливалось в нее новыми каплями.
Карра ткал светящуюся голубую ловушку-квадрат, лучи которой опаляли дрянь, выбравшуюся из меня наружу. Дрянь тонко визжала, как сбрендивший ультразвук. Страшное зрелище. Звук еще страшнее…
– Еще! Выворачивай это из себя еще!
Взгляд Лиама дикий, как у полководца при финальной битве.
Спазм в желудке, еще один, после выскользнувшая на пол порция «нефти» – вот, значит, что пробралось в мои легкие на вдохе…
У меня болело все – каждый мускул, сантиметр кожи, каждый нерв. В последний раз, излив из себя порцию дряни, я повалилась на бок. И увидела, как Лиам напряг в себе каждую мышцу, как зарычал, усилием воли извергая наружу из пор черный чужеродный пар.
Значит, он вдохнул его тоже…
Сознание я потеряла тогда, когда чернота на полу под лучами перестала визжать, когда лопнул на ее поверхности последний пузырь.
Не почувствовала, когда меня подняли на руки.
*****
Как холодно, оказывается, быть одному.
Внутри уже не ковер из осколков, внутри пустота, тотальное одиночество; рука Лиама на мне – гудящая, как под напряжением, ладонь.
