«Тихо. Продолжаем».
Я зацепилась за это ощущение, за это тепло. Человек, у которого ничего нет, не имеет гордости – ему сгодится и настоящая поддержка, и иллюзорная. Меня заполнял мужчина иной расы – я давно уже падала в пустоту, и мне приходилось на лету учиться этой пустоте доверять. Прижалась щекой к невидимой руке, и почти не страшно. Пока он так держит…
Не знаю, в какой момент все закончилось (наверное, все и длилось-то несколько секунд), но очнулась я от процесса тогда, когда поняла, что на меня смотрят уже иначе. Что внутри больше нет «чужого присутствия», что взгляд напротив задумчив.
«Когда он отступил на шаг? Когда успел отдалиться?»
Что за анестезию применил?
В этот момент дверь открылась, в комнату вернулся кареглазый. Быстро оценил ситуацию, спросил:
– Ты все-таки это сделал?
– Да.
Голос равнодушный прохладный, будто и не было только что «контакта», чего-то неожиданного, потустороннего, того, что проявилось параллельно основному процессу. Заиндевели мышцы челюсти, сделался очень жестким рот – лицо Комиссионера с двуцветными глазами вообще было слишком жестким на мой вкус, такое «на поверхности» меня бы привлекло и напугало одновременно.
– Она была на расстоянии восьми метров от Хвоста во время удара. Шанс заражения семьдесят восемь процентов.
Вошедший не покачал головой, не хмыкнул, но «приговор» стал понятен мне по его глазам.
– Внеси данные. Займусь второй.
И кареглазый ушел допрашивать мою соседку по камере.
«Семьдесят восемь процентов…»
Скрутилась в животе холодная, скользкая змея. Человек, проникавший в меня, теперь заполнял символами возникшую в воздухе таблицу. Филлер, прореживатель.
– Что… со мной будет?
Иллюзия тепла давно испарилась, мы снова остались один на один с невидимыми часами моей жизни.
Комиссионер повернулся только тогда, когда закончил с заполнением, посмотрел на меня очень ровно. Так, как мне не понравилось.
– Скорее всего, в тебе есть Хвост.
– Что это означает? Что… будет дальше?
Пауза длиной в век. И ответ убийцы, профессионально накручивающего глушитель на ствол.
– Мы должны тебя сломать.
Что? Сломать?..
В горле окончательно пересохло.
– Как? Фи-зи… – подвел голос, но стоящему напротив не требовалось слышать окончание фразы.
– Физически. Морально. Грера не живет в людях, потерявших желание жить.
Кто-то только что подписал мне приговор. Значит, будут пытать, издеваться, дробить?
Плеснуло наружу горе.
– Как же так? Вы будете меня пытать… Хотя это вы ее допустили сюда… на СЕ… Вы допустили, чтобы она…
Мое горло давило от слез, от желания передать всю несправедливость, вложить собственные чувства в чужие уши.
– Тебя не предупреждали, чтобы ты сюда не шла?
Его глаза были «живыми». В какой-то момент серый цвет заполнял почти все пространство радужки, в какой-то момент суживался, уступал место синему.
Предупреждали? Хотела выкрикнуть нет, но осеклась… Меня предупреждали. Просто тогда я была не в состоянии понять или услышать.
– Зачем все это теперь? – выдавила обреченно. – Для чего? Весь этот садизм… Проще сразу убить, ведь так?
– Хочешь, чтобы я тебя убил?
Это был вовсе не праздный вопрос. И я вдруг поняла, если сейчас отвечу да, мужчина в форме исполнит мое пожелание. Не знаю, как именно, но он это сделает.
– Нет… – выдавила я.
Я хотела жить. И не хотела, чтобы меня ломали – ни морально, ни физически. Просто все не туда, под откос, все… плохо.
Человек в форме отвернулся, дозаполнил таблицу в тишине.
Значит, ад еще не начался, он начнется дальше, после моего выхода из этой комнаты. Возможно, я уже никогда не увижу свет, не почувствую на лице ветер – что-то начало проясняться в моей голове, доходить. Сползала розовая краска со стекол, трезвела голова. Сейчас меня вернут в клетку, что случится дальше одному Создателю известно. И та частица тепла, которую я случайно почувствовала от этого человека, возможно, была последним лучом закатного солнца моей жизни.
Сейчас Комиссионер удалится, войдут «быки», проводят в камеру…
Комиссионер действительно развернулся, направился к двери, но стоящая у стены я вдруг попросила неожиданно:
– Сделай это еще раз…
– Что?
Он посмотрел на меня. И сразу понял.
Пусть он посмотрит внутрь меня еще раз, пусть снова приложит к моей щеке невидимую ладонь – я позволю ему все, что он захочет. Пусть успокоит, как умеет. Я зацеплюсь за это ощущение, сумею, впечатаю его в свою память как «хоть что-то хорошее».
Он откажет, конечно. Он все увидел, смотреть больше незачем, а «контакта» он, наверное, не почувствовал. Моя иллюзия.
Но то ли что-то было в моих глазах, то ли в его невидимых мыслях, но это что-то заставило его вернуться от двери ко мне, подойти близко. Ближе, чем раньше. Странный взгляд в самую душу, чужое желание прояснить нечто одному ему понятное.
– Смотри на меня… – жесткий шепот.
Я смотрела.
И он сделал это опять. На этот раз глубже, сильнее. С неожиданным напором – я задохнулась от чужого присутствия, вновь ощутила падение, страх, даже боль от вытеснения себя же из собственных клеток. И тень непонятного мне удовольствия. Это не могло быть похоже на секс, это не было им… и было.
Потому что в сексе также сдаются, уступают, подчиняются. Потому что выдыхают, говорят «да», склоняются перед сильнейшим. Позволяют ему делать все, выбирают проигрывать доверяя. Его чувства в этот момент я ощущала, как свои: тень удивления, та же задумчивость, проснувшаяся мужская жажда, контролируемая агрессия, микрон нежности. За нее-то я опять и зацепилась – за нежность. За странную иллюзию, что кому-то не все равно, что ты нужен, что ты – особенный… Наверное, это слияние было опасным, я чувствовала, как оно рвет меня изнутри, как тестирует предел выносливости моих клеток и нервов, как на фоне растекается боль. И все же запомню я именно нежность…
– Что-то еще проясняешь?
Оказывается, кареглазый вошел в комнату вновь, и тот, кто держал меня взглядом на крючке, резко отпустил, оставил. Возникло ощущение, что я нырнула из самолета в ледяную прорубь. Почему-то не хватало воздуха, сложно было дышать. «Но не тогда, когда он смотрел».
– Да, проясняю, – ровный ответ. – Уже закончил.
Шаг назад.
И та задумчивость, неопределенность во взгляде углубилась, натянулась, как канат.
