До сих пор помнилось, как я бегала по комнатам, как ошпаренная, впопыхах собирала вещи, кидала то, что успевала найти, в сумку без разбора. И да, я боялась Комиссии – все в здравом уме ее боятся, – потому выгребла остатки денег из кошелька, попросила не писать никаких заявлений, оставила дубликат ключа на столе и ретировалась так быстро, как умела.
А после… улица.
Верно говорят: отчаянный человек – слепой человек. Несчастное настроение – гарант несчастных событий; я стала той, кто убедился в праведности данного изречения. Был вечер, когда я остервенело листала в телефонной будке толстый пыльный справочник, желая найти адрес хоть одной благотворительной организации, способной выручить попавшего в неблагоприятную ситуацию человека. Тщетно. Организации, где бы они ни были указаны, от меня прятались. Стучались в будку люди, мне приходилось их пропускать, чтобы позволить позвонить. Одного, второго, третьего… Дальше снова страницы справочника…
Единственным фондом помощи, который удалось отыскать, стала организация с влекущим названием «Гавань», и я потратила два часа, сбивая подошвы туфель, для того чтобы до нее добрести. К тому времени изрядно уставшая, очень голодная.
Узкий проулок, вонь от мусорных бачков, заколоченная дверь и свежие граффити на глухих окнах – вот и все, что мне удалось найти. «Гавань» не то разорилась, не то давным-давно переехала, о чем забыли сообщить желтым страницам.
Жизненный тупик, полная безнадега. В Нордейле у меня не было ни друзей, ни знакомых; очередная неудача ударила новой волной отчаяния. Выскользнула прямо на пыльный асфальт из ослабевших пальцев сумка…
Человеку не может так не везти, не должно.
Сидящий неподалеку бомж жевал толстый сэндвич – очень большой, наверное, вкусный. Мне не стоило даже открывать рта, он все понял по моему голодному взгляду, спросил: «Показать, где найти?»
И я кивнула. До сих пор помню тот внутренний стыд, который испытала, согласившись испрашивать совета у бездомного.
Бомж указал на заднюю дверь одного из ресторанов неподалеку, где в больших черных мешках на задворках складывали просроченную еду, предназначенную для утилизации. Один мешок был развязан.
– Смотри, тут, – он даже достал для меня схожий сэндвич, – целый пир, а?
И удалился, заняв прежнее место на тротуаре у стены.
Ветчина смердела так, что я не решилась ее откусить, хлеб отдавал плесенью – хотелось плакать. Бутерброд отправился обратно в мешок.
А дальше ночь, проведенная на улице. Никогда раньше я не пыталась ютиться на лавке в неудобной позе, никогда раньше не вздрагивала от любого шума, не пыталась укрыться тонкой курткой из сумки от прохладного ветерка. И если справить нужду за кустами я все-таки решилась, то пить из фонтана – нет.
И потому отправилась в магазин.
Мне просто нужна была бутылка чистой питьевой воды. Мелочи, найденной в карманах джинсов, должно было на нее хватить. И хватило бы… Если бы, пройдя в отдел готовой еды, я не залипла глазами на только что вынутую из печи и водруженную на полку слойку с курицей. Еще горячую, пахнущую и выглядящую как небеса для оборванца…
Никогда раньше я не воровала. Не собиралась и в тот раз. Но у любого человека случается предел выносливости, когда взывать к разуму, а точнее его отсутствию, начинают инстинкты. К тому времени я нормально не ела третьи сутки, и, кто знает, отчего мне вдруг показалось, что сунутый в нагрудный карман мешок со слойкой – такой маленькой, такой нужной мне в этот момент – никто не заметит. Должны быть среди черных полос белые, даже если очень узкие. Я знала, что когда-нибудь обязательно верну недостачу кассирше, найду способ, как сделать это благовидно – я не воровка, я просто взаймы…
Увы, в отделе были установлены камеры. На кассу я прошла с бутылкой воды, но, когда увидела лицо направляющегося ко мне охранника, моментально осознала бедственность своего положения. Бросила слойку на ленту, воду оставила там же, выскочила, задыхаясь, через входной турникет, едва не сломав лопасти, бросилась в двери…
Вот тогда и налетела на велосипедиста, впоследствии ударившегося головой при падении от столкновения со мной.
Так что нет, судили меня в итоге не за воровство, но за причинение вреда чужому здоровью…
Теперь, лежа на полу в камере, я даже не могла вспомнить, куда делась моя сумка с вещами. Осталась в магазине? Или у Комиссионеров, сопровождавших меня в одну из комнат предварительного заключения?
Неважно.
На этом Уровне все равно не нужна была сменная одежда.
Кареглазый Комиссионер в будке читал таблицу, висящую прямо в воздухе – что у него там? Данные о новоприбывших зараженных Грерой? Или новостная лента СЕ?
Стоило отдаться охраннику магазина в руки, думала я теперь. Возможно, он понял бы, поставил бы себя на мое место, возможно, не стал бы даже штрафовать. Может быть, отправил бы туда, куда я сама хотела попасть – в какую-нибудь другую «Гавань», где помогали неблагополучным… Зачем теперь гадать?
Чего я больше всего боялась: быть никем, быть осужденной, наказанной, быть избитой? Боялась боли? В итоге я все это в избытке получила на СЕ: получите – распишитесь. Все свои страхи разом. И бездушных Комиссионеров, и ощущение полной ненужности – на этот раз окончательное и бесповоротное, – и даже, возможно, мутанта внутри себя.
Я докатилась до дна.
«Шанс заражения семьдесят восемь процентов…»
Мне отсюда не выйти. Хотелось бы верить, что это лишь проявление отчаяния, временная депрессия, но я знала – это, скорее всего, правда. В следующий раз будут бить сильнее, жестче, наверное, будут уже ломать. «Быков» я теперь боялась больше, чем остальных, знала, что стоит им двинуться с места в сторону моей камеры, я, несмотря на визжащее от агонии тело, забьюсь в угол, прижму ладони к лицу, скручусь гусеницей…
Где взять силы, чтобы через это пройти?
Обиднее всего, что стать «кем-то» мне уже шанса не выпадет. Вывод этот леденил душу и вычленял из уставшего разума остатки ярости – не хочу ломаться, не хочу, не хочу… Возможно, это последние часы неудавшейся жизни, но я хочу их прожить. Как придется, как угодно. И, может, благодаря этому – своей иллюзорной борьбе – остаться напоследок для себя хоть кем-то.
Спустя некоторое время – последние минуты, часы я лежала неподвижно – к моей камере снова направились. На этот раз не мужчины в черном, но кареглазый Комиссионер.
Я его ненавидела. Не знаю почему. Испытывала к этому человеку стойкую неприязнь, откровенное отвращение – дело в его глазах, в ауре?
Звякнул замок.
Превозмогая себя, мне пришлось сесть, не дожидаясь приказа. Если бросит «встать», я не встану, пусть поднимает…
Но кареглазый опустился на корточки возле меня, сел; зашуршала серебристая форма. Долго смотрел на меня изучая. Смотрел, как на насекомое, как на колбасу, которая давно уже должна была стать фаршем, но медлила превращаться.
