На самом деле все было абсолютно не так, хотя я готова признать, что в свое время была помешана на шоу «В поисках йети» и настаивала, чтобы вся семья смотрела его со мной. Просмотры сопровождались шутливыми спорами между мной и папой по поводу существования йети в реальности. Я верила в то, что йети существуют, он – нет. Негласным правилом наших постоянных дебатов была невозможность для какой-либо стороны изменить позицию. Я яростно отстаивала свою убежденность по поводу реальности мифического существа и чуть ли не отплевывалась от любых заявлений об обратном. Я знаю, что папе нравились наши обмены колкостями, при этом он всегда оставался спокойным и разумным в своем научном подходе к спору. Прибегая к сократовскому методу разоблачения йети, он задавал мне вопросы, ожидая, что я рано или поздно сама осознаю правду. Его излюбленный вопрос, который он часто задавал, после того как я прорывалась через аргументы, касающиеся плотности населения, эволюции и устойчивости экосистемы, – почему же никто до сих пор не находил мертвого йети? Мой ответ был: так йети же хоронят своих в священных, тайных местах. Это же элементарно, папа.
Я не помню, чтобы мы тем вечером сидели в гостиной и смотрели «В поисках йети». Я вообще не помню, чтобы тогда что-то происходило. Впрочем, вполне возможно, что я многое запамятовала. Не исключено, что именно телеверсия со сценой в гостиной как раз и показала, как все было, пусть и с некоторой долей драматизма. По контракту сценаристы и продюсеры консультировались с мамой и папой, и общались они с ними много. Есть вероятность, что телешоу опиралось на слова Марджори во время их многочисленных интервью с ней. Если память мне не изменяет, меня никто о той ночи не спрашивал. Судя по всему, та ночь была настолько травматичным опытом, что моя память вытеснила ее или смешала произошедшее в действительности с вымышленным телешоу о нас.
Из того, что я все-таки помню, – это ужин за кухонным столом. Каждый восседал на своей стороне света. Мы были задумчивые и притихшие, не вполне понимая, что происходит и что нам делать, когда это все закончится.
Я навсегда запомнила нас, сидящих вокруг кухонного стола как куклы за воображаемым чаепитием.
Женщины семейства Барретт, не сговариваясь, пришли к решению, что мы не будем ждать папу, и начали есть пасту. Да, снова паста, третий вечер подряд. Я успела похныкать, когда застала маму у кастрюли в зеленый горошек с кипящей водой. Она мне ответила, что мы больше не можем позволить себе капризничать из-за ужина. Я вышла из кухни сгорбленная и хмурая, ворча себе под нос, что я такими темпами превращусь в Спагеттигерл. Представив, что во мне больше нет костей, я поболтала из стороны в стороны руками – краткая демонстрация не особенно-то впечатляющих способностей Спагеттигерл.
Наш кухонный столик не казался таким уж маленьким по причине депрессивно-спартанской сервировки. Ни тебе дуршлага, переполненного переброшенными за борт щупальцами спагетти, в центре стола. Ни стеклянной миски с томатным соусом. Ни разделочной доски с ломтями чесночного хлеба. Ни дополнительных мисок с блестящим зеленым и красным салатом. Впрочем, вряд ли бы я стала есть полноценный салат. Моя деревянная мисочка могла вместить только тщательно очищенные огурцы, ну и, может быть, несколько мини-морковок.
Вот что было на столе: четыре тарелки со скромными порциями спагетти и четыре стакана воды. Я было попросила молока, но мама просто сказала: «Пей воду и не ной».
Папа сидел за столом со склоненной головой, закрытыми глазами и сложенными руками. Его мясистые пальцы так плотно переплелись между собой, что, казалось, их больше, чем должно быть. Я дважды пересчитала костяшки на каждой из его рук, чтобы удостовериться в отсутствии лишних пальцев.
Папа долго молился над своей трапезой, вызывая этим неловкость. Он был так сосредоточен и искренен, что я ощутила потребность присоединиться к нему, хотя я волновалась, что не знаю, как и кому молиться. Как-то утром по дороге в школу он рассказал, что молитва – как беседа в голове с Богом. Я была просто рада, что он вообще со мной разговаривает, поскольку после ночи в спальне Марджори он практически ни на что не реагировал. Я спросила, кто такой Бог, если не огромный бородатый дяденька на небе. Папа начал с рассуждений, что Бог – это любовь. Это прозвучало мило, однако потом он запутался в объяснениях по поводу Иисуса и Святого Духа. Я пошутила, что у меня в голове нет места для такого количества собеседников вместо того, чтобы признаться в нежелании его больше слушать. Папа заставил меня ощутить поразительное волнение, – которое в тот момент я не могла себе объяснить, – частично потому, что я знала: на меня нельзя положиться. Меня так и подмывало рассказать маме о его проповедях и попытках обратить меня в свою веру без ее разрешения. На Марджори же я наябедничала. Я сильно утомилась от тайн и историй других людей. Папа встретил мою шутку по поводу переполненной головы смехом и сказал, что если я буду пытаться хотя бы иногда, то смогу привыкнуть к этой толпе для моего же блага.
Я осторожно положила вилку и соединила руки по примеру папы. Не успев сказать что-либо голосам в своей голове, я перехватила взгляд Марджори из-под капюшона ее толстовки. Она усмехнулась и покачала головой. Я быстренько подхватила вилку и представила, как к нам в дом прорывается йети и направляется на кухню, круша все на своем пути.
Мама решительно отказывалась смотреть на папу во время его молитвы. Она приложила одну руку ко лбу, прикрывая глаза, будто бы ее могло ослепить ярким светом.
Наконец папа поднял голову и перекрестился, касаясь лба, груди и каждого плеча. Движение было таким стремительным, как будто он выполнял его всю жизнь. Папа улыбнулся и оглядел всех нас. Мне он вдобавок еще и подмигнул. Я не была в этом сильна, поэтому ответила ему воздушным поцелуем.
Марджори издала рвотный звук. Никто не спросил у нее, как она себя чувствует – само по себе это что-то да значило. Она сказала:
– Извините. Не в то горло пошло.
– Прошу, не сиди за ужином в капюшоне.
Марджори послушалась. Когда она сняла капюшон, взгляду открылось неожиданное зрелище. Ее кожа была серой и приобрела оттенок грибов, которые росли на запутанном сплетении корней деревьев за домом. Под глазами у нее были глубокие черные круги. Черные волосы свисали с ее черепа как щупальца снулого осьминога. На подбородке и носу высыпали белые угри.
Папа спросил:
– Ну и как сегодня было в школе?
– Да как обычно, папа. Меня выбрали старостой класса, капитаном футбольной команды, самой красивой девушкой всех времен…
Мама вставила слово:
– Марджори неважно себя чувствует. Ее отправили домой, когда ей стало дурно в столовой.
– Что, снова? Бедняжка. Ты вообще в состоянии принимать пищу? Может не стоит сейчас это есть? Сара, не заставляй ее, если у нее болит живот. – Папины руки снова сложились, на этот раз перед его тарелкой.
– Я не заставляю ее, Джон. Она говорила, что ей стало лучше. Верно?
– Я в полном порядке.
