В тот день, когда мама привезла меня обратно домой, Марджори была у себя в комнате на втором этаже. отец Уондерли и еще один священник помладше, отец Гевин, находились в гостиной. Отец Уондерли одарил меня кривой ухмылкой и слабеньким рукопожатием (будто бы держишь птичку за перышко). Отец Гевин мне просто помахал смущенно, как мальчишка, испугавшийся, что подхватит какую-нибудь заразу у девчонок. Отец Гевин был низенький и пухлый. На затылке у него была бурная растительность. Потом, насколько я помню, меня выпихнули на кухню. Родители рассказали мне о планах съемок телешоу. Папа был воодушевлен, даже перевозбужден. Он расхаживал по комнате. Все его предложения заканчивались многократными «Аллилуйя». Мама пыталась быть убедительной, но она по-прежнему не могла на меня смотреть.
– И это все? Все произошло так быстро?
– Я была совсем ребенком. Какими-то подробностями они со мной не делились. Я уверена, что в моей памяти есть пробелы. Я помню, как мне сообщили, что о нас будут снимать телешоу. Что эти же люди помогут Марджори вылечиться, а заодно окажут содействие и всем нам. Папа сказал, что телешоу станет новой работой для нашей семьи и что нам хорошо за нее заплатят. Мама сказала, что во всех комнатах будут камеры, что за мной могут ходить люди, которые будут задавать мне вопросы, и что я должна сразу же сказать ей, если кто-нибудь из них меня испугает.
– С учетом тех отрывочных сведений, которые мне были известны, и того, что ты мне успела рассказать, меня удивляет, что твоя мама не особенно сопротивлялась затее с телешоу.
– Думаю, идея ей совсем не нравилась. Это видно из телешоу и интервью с ней, не находишь? Я вообще не знаю, когда и как они пришли к решению подписать договор с продюсерами. Меня не было чуть больше недели. Возможно, папа взял ее измором и вынудил подписать договор. Мама, очевидно, не была таким же, как папа, приверженцем идеи возвращения к вере. Но, может быть, и она увидела свет или, вопреки своему внутреннему протесту, где-то глубоко в душе верила, что они смогут помочь Марджори. Возможно, она стыдилась своей веры. А может быть это был холодный расчет и прагматизм. Деньги. Мы были на грани финансового краха, и тут подвернулись продюсеры с предложением, от которого она не могла отказаться. Я не знаю. Ты с таким же успехом, как и я, можешь строить догадки о том, почему моя мама повела себя именно так.
– Искренне сомневаюсь в этом, Мерри.
Я улыбаюсь. Рэйчел в первый раз напирает и обвиняет меня в недостаточной откровенности. Правильно делает.
– Мне было восемь лет. Она была моей мамой. Мотивы ее действий были неизвестны мне и тогда, и остаются таковыми сейчас. Я могу определенно сказать следующее: она никогда открытым текстом не говорила мне, что после шоу мы станем всеобщим посмешищем, объектом пересудов и осуждения. Впрочем, ей не нужно было это объяснять. Эта мысль читалась между строк и выражалась во всех ее действиях с того самого момента, как камеры оказались в нашем доме.
Рэйчел продолжает задавать вопросы. Я отвечаю. По крайней мере, отвечаю на большинство из них. Ее вопросы касаются конкретных аспектов создания телешоу, которые она могла бы разузнать и сама. Вероятно, у нее уже есть ответы, и она просто проверяет меня на искренность.
Я замечаю:
– Да, между съемками и выходом эпизода в эфир проходило примерно недели две. Рэйчел, давай немного разомнемся и закончим экскурсию по квартире. Можем подняться на крышу, если хочешь.
– Я могу продолжать записывать нашу беседу?
– Конечно.
Мы проходим через кухню, возвращаемся в гостиную, и, свернув направо, заходим в первую спальню прямоугольной формы. Стены украшают копия «Мира Кристины» Эндрю Уайета и небольшая подборка акварелей местных художников с видами природы и побережья. Моя большая кровать обрамлена блестящей латунной рамой и заправлена пышным белым пуховым одеялом. Кровать стоит у окна, из которого открывается вид на океан. В комнате с небесно-голубыми стенами тихо и уютно.
Она замечает:
– Дух захватывает от этого вида. У тебя очень симпатичная спальня. Вот бы моя сумасбродная дочь образумилась и содержала бы свою квартиру в такой же чистоте и…
– Серьезности?
– Я хотела сказать сдержанности, но ты выразилась точнее. – Рэйчел выходит на середину комнаты, осторожно прикасается к антикварному комоду, разворачивается на 360 градусов. Пируэт в исполнении самой медлительной балерины на свете. – Не того ли же цвета эта комната, что и твоя спальня в детстве?
Я удерживаюсь от комментария в стиле Марджори: А может быть еще вчера комната была окрашена в зловещий синий цвет, цвет болезненного синяка. Вместо этого я говорю:
– Не уверена, что это тот же самый оттенок. Но да, цвет тот же. С ним ко мне приходят лазурные сны.
– Могу тебя прямо процитировать по этому вопросу?
– Конечно. Я изначально предполагала, что ты будешь приводить много прямых цитат. Мы же пишем не роман.
Мы обе смеемся. Выходя из спальни, я ощущаю нервозность, почти головокружение. Рэйчел тихонько следует за мной. Мы проходим во вторую спальню, где у меня устроена медиа-комната.
Рэйчел замечает:
– А вот это прямо вылитая квартира моей дочери. Без обид!
– Какая же ты вредина! – отвечаю я, мягко ударяя ее по плечу. – Это моя игровая комната. В игровой комнате просто по определению должен царить прекрасный хаос.
Вдоль левой стены выстроились пять черных книжных шкафов под два метра в высоту. Полки заполнены книгами, комиксами и фильмами. На противоположной стене единственное окно в комнате. Океан отсюда не увидишь, только фасад соседнего таунхауса из песчаника. Справа от нас – письменный стол, заваленный множеством атрибутов массовой культуры. Где-то в глубинах этой свалки скрывается док-станция для моего планшета. Рядом со столом на стене висит телевизор с плоским экраном. В центре комнаты потерянным островом посреди бурного океана высится мой скатанный футон.
– Когда ты говорила, что комната красная, ты не шутила.
– Да, она вышла краснее, чем я ожидала. На палитре цвет выглядел по-другому. Мне кажется, красный получился бы более приглушенным, если бы в комнате было больше естественного освещения.
– В моем писательском сердце расцветают незабудки от такого количества книг на полках.
– У меня есть цифровые версии практически всех этих изданий, но мне нравится оставить на память и физические артефакты. Раньше я также коллекционировала виниловые пластинки, но это было хлопотно и дорого.
Рэйчел подходит к шкафам и осматривает корешки книг и коробок с DVD-дисками. Она застывает у четвертого шкафа и вопросительно окликает меня.
– Мерри?
Обойдя футон, я тоже подхожу к шкафам.
– Ты нашла мою секцию хоррора.
– Мне знакомы не все названия. Но я бы сказала, что это больше, чем обычная секция хоррора. Здесь очевидно фокусирование на определенной теме. – Рэйчел произносит это так, будто бы она злится и расстроена. Я представляю себе, какие разговоры она заводит во время посещения захламленной квартиры дочери. Мне жаль их обеих, но я одновременно ощущаю прилив безумной ревности.
