– Я вспомнил, – пробормотал он с испугом, – я все вспомнил. Вы меня похоронили. Там было еще трое таких. Страшные, они звали себя триумвирами. И вот похоронили, а я живой. За что? За что вы так со мной? Что я вам сделал плохого?
Щека у него задрожала, сухой глаз с выпавшими ресницами увлажнился.
– Ничего я не сделал плохого, – повторил предтеча убежденно, – ничего! А меня похоронили. Живьем. Вот так-то…
Он вытянул восковые свои, старческие руки по направлению к Бушу.
– Помогите выбраться, – потребовал он.
Буш заколебался. Страшная картина встала перед его глазами – оживший мертвец, бредущий в полной темноте по дремучему лесу, хриплым голосом выкликающий из-под земли то ли мертвых товарищей своих, то ли само вековечное Зло, гнездящееся до поры в тектонических пустотах.
– Помогите, – повторил старец, – прошу…
Превозмогая себя, содрогаясь от ужаса, а больше – от жалости, Буш взял его за протянутые руки. Несмотря на восковую их желтизну, были они теплые, живые. Предтеча закряхтел, напрягая слабые свои силы, попытался встать, но у него не получилось. Он заплакал от обиды.
– Что со мной сделали люди, – он размазывал по лицу медленные старческие слезы, – что вы со мной сделали…
Не в силах противиться жалости, Буш обнял его, приподнял легкое тело, оно оказалось хрупким, мягким, почти прозрачным, как будто было телом младенца, а не каменным трупом, вытащил из гроба. Не зная, что делать дальше, так и застыл, прижимая к себе.
Так он стоял секунду, другую и вдруг почувствовал, что тело в его руках быстро разогревается, как будто идет из него невидимый огонь – горит, язвит, жжет руки. Он захотел поставить предтечу на пол, но тот, словно клещ, вцепился в него, не оторвать никакими силами. Буш чувствовал, как это чужое, страшное тело проникает в него, прорастает, пускает корни, становится с ним одним целым. Теперь его жгло не только снаружи, но и изнутри, погибельный огнь охватил его, жег живьем, превращал в пепел, в дым.
Предтеча взревел, распахнул чудовищную пасть и впился в него – и это был уже не человек и не мертвец даже, а бессмертный червь плательминт Гегенбаур, неуничтожимый, вечный, возвращающийся на круги своя, где огнь его не угасает…
Буш закричал от нестерпимой боли и проснулся.
– Что, братишка, задремал? – дружелюбно спросил его Беспалый.
Буш посмотрел по сторонам, с трудом понимая, где он и что. Навстречу катилась дорога, ели отмахивали своими мохнатыми лапами, помечая километры, воздух за окнами сгущался, превращаясь в голубое вечернее желе.
Ему приснилось это, подумал он с облегчением, всего только приснилось. Но тут же в голову пришла и другая мысль: а что именно ему приснилось? Только ли кадавр или все остальное тоже – вся эта история про Орден, про страшные тайны триумвиров, про хамбо-ламу, наконец…
Конечно, можно было спросить у водителя, но Буш отчего-то не захотел.
Воздух стал уже совсем синим, и на небе зажглись первые звезды, когда Беспалый притормозил и с непонятной грустью сказал Бушу:
– Поворот на Коску. Тут до города два километра всего топать. Хочешь, поймай кого-нибудь, хочешь, так иди…
– Спасибо, подумаю, – осторожно отвечал Буш, открывая дверцу и с трудом опуская на ступеньку затекшие ноги.
– А хочешь, подкину тебя прямо до дома – только адрес скажи, – неожиданно предложил ему дальнобойщик, и глаза его сверкнули в подступающей тьме желтым, то ли от фар встречной машины, то ли сами по себе, от неизвестных причин.
– Нет-нет, благодарю, – отказался Буш, который все уже обдумал и прикинул: и отлучки Беспалого, и вдохновенный тон его, когда говорил об Ордене. Счастье еще, что он не все знает. Если бы Колька понял, кого везет, страшно подумать, куда бы в таком случае можно было доехать…
И, пожав руку водителю, спрыгнул на ночную, схваченную ледяной окалиной дорогу.
– Дело хозяйское, – пробурчал Колька, вроде как обидевшись.
А если даже и так – какое ему, Бушу, в конце концов, дело, ему бы побыстрее исчезнуть отсюда, из голой этой пустыни, спрятаться за жильем, прислониться к крепкой стене, сполоснуться в горячем душе, передохнуть, сменить рубашку. Не думал, никогда не думал он, что так страшна и тягостна доля беглеца, а ведь все еще только начиналось, и сколько впереди будет у него таких дней, таких ночей, а то и хуже, гораздо хуже…
Он пошел по обочине прямо к городским огням, пошел, не оборачиваясь, не видел, как Колька, ловко управляясь тремя пальцами, набрал на мобильнике чей-то номер, заговорил в телефон, грея дыханием окоченевшую мембрану.
Если бы спустя минуту Буш оглянулся бы на грузовик, то был бы очень удивлен. Фура, вместо того чтобы ехать дальше, сделала широкий трудный разворот на дороге и, тяжко выдохнув мотором, покатила в обратную сторону. Но этого ничего не видел Буш.
Может быть, и хорошо, что не видел…
Глава 20
Нохча
Леча был Кутаев – то есть орел, рожденный в Рамадан.
Именно так переводились его имя и фамилия, если поставить их рядом и начать перекладывать с чеченского на остальные. Можно даже сказать, что был он не простой орел, а орел в квадрате – ну это для тех, кто математику знает. Для тех же, кто не пошел путем учености слишком далеко, был он просто замиренный нохча. Для совсем простых людей – чучмек и бандит, и для всех перечисленных без исключения – лейтенант федеральной службы хранителей.
Не все поверят, конечно, да всем и не надо, но дома у Лечи лежала форма с тремя звездочками на погонах. Даже две формы: повседневная, черная, на всякий случай жизни, и парадная синяя – покрасоваться перед присевшим от страха обывателем. Еще у Лечи были красной кожи удостоверение, пистолет, фуражка и казенные ботинки сорокового размера, две пары. Но главным было то, что сидел он сейчас за рулем служебной «Газели», замаскированной под перевозки грузов мелкого и среднего назначения. Справа, вдавившись в сиденье тяжелым телом, сверлил темноту взглядом непосредственный его начальник Сорокапут Егор Егорович – потомственный русак и капитан хранителей. Ждали опасного преступника, Максима Буша, без пяти минут террориста, сбежавшего из дворца с важными государственными тайнами в кармане. Именно поэтому сверлил сейчас темноту Сорокапут, стерег, вдруг нарисуется Буш возле собственного дома: преступник ведь дурак, всегда норовит на место преступления. А где главное преступление всякого разбойника? Конечно, там, где, маскируясь, живет он день за днем среди людей, бременит собой землю и отягощает правоохранительные органы.
Леча скосился на начальника, усмехнулся про себя: ночь уже упала на землю, сырая, городская, тягучая, сверли не сверли, ничего не высверлишь. Обшарпанные подслеповатые фонари – по одному на каждый дом – ничего не освещали, только сетчатку пятнали, оставляя на ней фиолетовые следы, тусклые, липкие, не проморгаться. Но капитан все равно смотрел, исполнял службу, показывал пример молодому подчиненному.
