Теперь оба они, и Сорокапут, и Буш смотрели на Грузина, и не они одни, надо сказать, еще кое-кто смотрел на него, смотрел, не отводил взгляда.
Ну что же ты Грузин, что же ты делаешь… Подожди, постой, не умирай, я не дам тебе, не позволю. Пока я говорю, еще дышишь ты, хоть и трудно, еще слышишь меня, еще течет холодеющая кровь по старым жилам. Ты не обманешь меня, Грузин, поддельной улыбкой на мертвеющих губах, я не попадусь на блеск в тускнеющих глазах, он от серебряной люстры в тысячу свечей, но то, что сейчас с тобой, я вижу яснее прочих, яснее, дальше…
Я ведь знаю о тебе больше других, больше родной матери, даже больше тебя самого. Да, были у тебя на совести грехи, и ужасные ошибки, и тяжелая вина сдавливала иной раз волосатую грудь так, что трудно дышать. Но, несмотря ни на что, ты ведь не окончательный злодей, не мерзавец, не убийца, есть в тебе и хорошее, есть разное… Так что слушай меня теперь, слушай и живи, Грузин. Потому что пока я говорю, а ты слушаешь, времени нет и смерти нет, а вокруг нас, неодолимая, мерцает вечность. И потому, если хочешь, встань и иди, встань с пола, вытри кровь с разбитого лица, сядь, выпей вина, съешь мяса, все будет как при жизни, ты только слушай меня, я один твоя стена, перегородка между тобой и смертью… Я ведь, знаешь, не только могу остановить время, я могу его и вспять повернуть, мне здесь все можно, у меня все получится. Я могу воскресить тебя… Нет, прости, воскресить не могу, рана слишком тяжелая, но могу сделать так чтобы никакой раны не было, никто бы в тебя никогда не стрелял. Ведь ты разумный человек, Грузин, ты старый лис, ты склонен к переговорам и компромиссам… Ты можешь начать говорить с капитаном, вот именно, говорить, а не лезть за пистолетом. Пусть он целится в тебя, ты не бойся, он не выстрелит, я не позволю, отведу ствол, остановлю шаг смерти – тяжелый, невыносимый. Но и ты мне помоги, не делай глупостей, разговаривай с ним. Он, например, скажет: «Отдайте мне Буша». А ты сразу не соглашайся, это подозрительно будет – сразу согласиться, подозрительно и позорно. Скажи: «Как же я его отдам, ведь он мой друг, он спас меня!» А он, наверное, захочет тебя застрелить после этого, а ты скажи, что зачем же тебя убивать, ведь ты ничего плохого ему не сделал. И так, слово за слово, и он не станет стрелять, а ты остаешься живой. Ну Буша придется отдать, конечно, отдать триумвирам. Лучше тебе не знать, что его ждет, что с ним сделают там, я и сам еще не знаю, но уверен – ничего хорошего. Но зато ты будешь жив, не будешь лежать на твердом полу в багровой, быстро темнеющей луже… Грузин, ты слышишь меня? Почему ты такой холодный? Почему молчишь? Ты и не дышишь к тому же – зачем, почему? Встань и иди, слышишь, велю тебе, встань и иди!
Нет, молчит, не слышит…
Ах, Грузин, Грузин! Посмотри на себя, что ты лежишь тут без движения, без дыхания, а ведь был когда-то живой, веселый, пел песни, говорил, ругался, все это было совсем недавно, а теперь что?
Гза мшвидобиса, дорогой Валерий Витальевич, мог ли ты подумать, что этим все кончится? Плохо, совсем плохо твое дело – цудад по-грузински, да и по-русски не лучше, и на любом другом языке. Лежишь теперь как мертвый и ни деньги с карточки снять не можешь, ни чек подписать, ни стрелку добрым людям назначить.
Нет, не как мертвый ты, ошибся я, промахнулся, сплоховал. Ты и есть мертвый, ты умер, Грузин, вот оно что, умер, а значит безнадежно опоздал я со своими проповедями и душеспасительными беседами. Ах, как бы я хотел воскресить тебя, тебя и других близких мне людей. И не только людей, но и собак, кошек, деревья – всех, всех, целый мир, который потерял я за некороткую уже свою жизнь, мир, по которому плачу, который хочу вернуть, но не могу, не могу! И слепнут глаза мои от слез, и черное солнце встает надо мной, солнце мертвых, ушедших, тех, кого не увижу больше никогда…
Но нет уже, нет у меня времени думать о них и скорбеть по ним, потому что навел уже свой пистолет капитан Сорокапут на оцепеневшего Буша, глядит ему прямо в лицо черный ствол дыркою на тот свет. Но Буш, Буш молодец, он не растерялся, не стал ни в кого стрелять, ни драться, стал говорить, ибо слово дано нам от Бога, и слово было у Бога, и слово было Бог.
– Так вы хранитель? – спросил Буш у капитана, не сводя глаз с пистолета. – Вас триумвиры прислали, да? Увезете меня или прямо здесь, на месте, кончите?
– Много болтаешь, – хмуро отвечал ему Сорокапут. – Поднимайся, пойдешь со мной.
– Зря вы убили Валерия Витальевича, – покачал головой Буш. – Он неплохой был дяденька, хоть и со своими тараканами в голове. Вдобавок друг Хабанеры и вообще человек влиятельный. Хорхе Борисович вам этого не простит.
– Ничего, как-нибудь переживу, – отвечал капитан, теперь уже не словами, но только пистолетом показывая встать и идти к выходу.
Буш с сожалением отложил недоеденный бутерброд, поднялся с кресла, хотел спросить, а что же будет с Грузином, точнее, с телом его, но не успел. Раздался глухой звук – это ударил в голову капитана гаечный ключ, лихо брошенный чьей-то сильной рукой. Исполнив свою злую миссию, ключ мягко упал на толстый персидский ковер, за ним так же мягко повалился оглушенный капитан.
Буш поднял глаза и увидел на пороге незнакомого человека в спецовке. Лицо у человека было сильным и серьезным.
Глава 23
Кадавр
– Нет! – сказала Настя. – Я говорю тебе: нет, мы не отдадим его!
Рыцарь Василий смотрел на нее с удивлением. Блеклые голубые глаза оруженосца горели гневом, на щеках, вечно бледных, откуда ни возьмись выступил румянец. Василий решил все-таки воззвать к разуму, тем более, говорят, он есть у некоторых женщин.
– Настя, ты понимаешь, кто это? Это базилевс, наш вечный враг, порождение тьмы…
– Он не враг! – мотнула головой Настя, и соломенные ее, обычно собранные в гладкий пучок волосы рассыпались по плечам. – Он хороший!
Хороший? Да сама такая мысль не могла прийти в голову ни одному рыцарю Ордена. Базилевс хороший? Это все равно что крокодила назвать хорошим. Или там гремучую змею. То есть, конечно, как крокодил он, может быть, и хороший, но всем вокруг от него один ущерб и разорение как раз из-за его крокодильей природы. Базилевс хороший – надо же было такое ляпнуть!
– Ты не знаешь его, – упрямилась Настя.
– А ты знаешь? – многомудрые глаза рыцаря насмешливо сощурились.
– Знаю.
– Откуда?
– Он два раза приходил к Чубакке, разговаривать. И он хороший.
Рыцарь Василий тяжело задумался. Конечно, мнение сквайра считалось ничтожным и не могло быть принято во внимание. Но ему не хотелось обижать Настю, он относился к девчонке, как к дочке, тем более своих детей у одинокого сантехника, отдавшего жизнь Ордену, не было. И еще ему хотелось понять причину такого неожиданного сопротивления.
– Хороший человек базилевсом не станет, – начал было Василий, но тут же и был прерван дерзким:
– А он – хороший!
– Да что в нем хорошего-то? – не выдержал, наконец, рыцарь.
