Царица мертвых, Хелечка стояла перед ним.
– Ну здравствуй, базилевс, – сказала она.
По лицу ее он все понял – сразу, мгновенно. И так же мгновенно, не думая, выстрелил из пистолета – прямо в уродливую, страшную, нечеловеческую физиономию. Он знал, что даже царица ада не вынесет свинцовой пули, не переварит ее, слаб желудок… Но пистолет дал осечку.
В следующий миг она выбила пистолет, и тот, лязгнув о каменный пол, полетел куда-то вбок, в пустоту. Затем без паузы пнула триумвира прямо промеж ног – и с такой силой, словно ударила не одного триумвира, но всех на свете мужчин сразу.
В глазах у Мышастого потемнело от боли, он повалился на хладный каменный пол, скорчился, тихо воя. Она наклонилась над ним, взяла за плечо, взглянула в глаза. Пустота и небытие страшнее глаз Великого кадавра возникли перед ним и укололи прямо в сердце, словно отравленная ржавая игла…
Хабанера стоял на трибуне, молча глядел на замершие бульдозеры, на отступающие с площади войска. Холодный грунт, накрывший площадь грязным могильным саваном, кое-где мелко шевелился, не желая отдавать страшной своей добычи… Немногие чудом спасшиеся торопливо растекались с площади в переулки, людские ручьи высыхали прямо на глазах. Рядом с Хабанерой, опершись о трибуну, стоял бледный, постепенно приходящий в себя Хранитель.
Прошло еще несколько минут, и площадь сделалась пустой, лежала внизу угрюмо, глухо, безнадежно под гнетом ядовитого, дымного смога. Но сверху уже начинал дуть ветер, и в разрывах появилось небо – синее, темнеющее, предвечернее. С каждой секундой небо становилось шире, заполоняло собой все видимое пространство, изогнутым сапфирным мостом спускалось, кажется, прямо к самой земле.
– Что ж, поздравляю, – негромко сказал Хабанера то ли генералу, то ли самому себе, голос у него был хриплый, неверный. – Теперь у нас новый базилевс, Максим Максимович Буш. Великий, милосердный. Бесконечный, как сама жизнь…
На несколько секунд воцарилась пауза.
– А что с кадавром? – все-таки спросил Приметливый. – Закопаем наконец?
Он ждал ответа – секунду, другую, потом еще и еще, ждал, поглядывал на триумвира.
Но Хабанера так ничего не ответил. Только щурился вверх, смотрел, как миражом, призрачным видением отражается древнее здание дворца в глубоких, дальних, в кои-то веки синих небесах.
Снова и резко подул свежий ветер, разгоняя остатки смрадного тумана, кровавое жидкое солнце, утопая за горизонтом, в последний раз залило дворец и окрестности багровым закатным пламенем. И под кровавым этим огнем судорожно шевелилась на площади мертвая жадная земля, накормленная, казалось, на столетия вперед, но все равно прожорливая, все равно хищная, все равно ненасытная.
Но снова, как миллионы лет назад, на жадной этой, хищной, предательской земле расцветала уже жизнь и неизменные, неуничтожимые, нежные спутницы ее – вера, надежда, любовь. И как миллионы лет назад спал, спал вечным сном в хрустальном своем саркофаге хамбо-лама Даши-Доржо Итигэлов, и на губах его, закрытых от чужого взгляда желтым шарфом, бродила легкая, чуть лукавая улыбка…
