Для шведа его страна не находится на краю обитаемого мира — потому что его мир все же теплее Петербурга, да к тому же вся страна, целиком, лежит на Севере. У шведа нет и не может быть шока, который может пережить житель Юга от столкновения с Севером. Француз, итальянец, даже немец такой шок пережить в состоянии… но их страны вообще не лежат на Севере, не заходят на Север никакой своей, даже самой малой частью. Приехал человек в Скандинавию — ужаснулся или восхитился, как уж ему захотелось, да и уехал домой.
Россия — единственная европейская страна, лежащая в столь разных широтах, от границы с субтропиками на Кубани до субарктики на Мурманском побережье. И при этом заселяли Петербург и его окрестности на 90 % люди, выросшие в других широтах. У тех, кто пришел из-под Ярославля — не говоря о пришедших из-под Тулы и Калуги, — «северный шок» был очень силен. У жителя Каргополя или Холмогор такого шока не было бы вообще — но много ли жителей Севера переселены были в Петербург? Шли ведь в основном «люди государевы» или их слуги — то есть в основном потомственные жители средней полосы.
Не отсюда ли, кстати, и пресловутые «белые ночи», ставшие чуть ли не символом Петербурга? Может быть, такой значительной приметой своего города и сделали их люди, очень уж непривычные ни к чему подобному?
В климате, в световом режиме Петербурга очень много черт Севера. Это и нежные, пастельные краски небес — на юге краски закатов и рассветов гуще, определеннее. Это и продолжительность дня летом, ночи зимой. Почему-то «черные дни» не стали такой же приметой города, как «белые ночи», а ведь они не менее интересны. В декабре светает часов в одиннадцать, смеркается к трем часам дня. Если денек серенький, тусклый, то света может почти не быть. И в час дня, и в два ходит человек в серых сумерках, а не в свете, подобающем Божию дню. Неделю не разойдутся тучи (а так бывает в Петербурге) — и всю неделю света почти нет.
Конечно, это еще далеко не полярная ночь — но это уже явление, очень ясно указывающее на существование таких ночей, длящихся неделями и месяцами. Человек в Петербурге оказывается в преддверии таких мест — то есть в преддверии мест, где жить человеку не следует.
Кое-что о планировке пространства
Где бы ни обитал человек — у него всегда существует представление о местах, где ему следует обитать, и о местах, где жить вовсе не обязательно. Конечно же, представление о таких местах очень зависит от того, в каких именно местах и в каких ландшафтах живет человек.
У каждой культуры есть представление о «правильных» ландшафтах — и всегда эти ландшафты на поверку оказываются попросту «своими» ландшафтами. Лев Гумилев блестяще показал, что культура (Лев Николаевич упорно называл ее «этносом») возникает в совершенно определенных точках географического пространства, на стыке нескольких ландшафтов.
[57]
Эти ландшафты становятся для культуры «своими».
В сущности, что такое «свой» ландшафт? В первую очередь это ландшафт понятный и знакомый. Обитая в нем десятками поколении, человек представляет, чего он может ожидать, чего надо бояться и на какие приятные стороны обитания в нем можно рассчитывать. В этом ландшафте могут подстерегать опасности, но и сами эти опасности понятны, предсказуемы и потому не особенно страшны.
Уссурийский тигр гораздо слабее бурого медведя. Если эти два страшных хищника нападают один на другого, практически всегда побеждает бурый медведь. Но русские казаки, которые регулярно охотились на медведей, панически бежали от уссурийского тигра. Причина не в том, что этот зверь настолько страшен; пройдет несколько поколений, и потомки казаков начнут охотиться на тигров, и даже ловить живых тигрят для зоопарков. Но пока что тигр настолько пугает их, что в панике бегут матерые воины; бросают оружие люди, берущие бурого медведя «на берлогах», рогатиной и ножом.
На этом примере хорошо видно, как люди могут освоить новый для них ландшафт и сделать его «своим». А до этого буквально все в новом месте вызывает напряжение и страх: ведь неизвестно, чего надо бояться. В наборе новых для него ландшафтов человек оказывается в том же беспомощном положении, которое приписывают своим героям многие фантасты, описывающие освоение чужих планет. У читателя могут быть свои вкусы, я напомню ему, как мастерски делает это Р. Хайнлайн, у которого смертельно опасные «стоборы» оказываются вовсе не хищниками «крупнее льва», а зайцеподобными и к тому же вкусными зверьками.
[58]
Как и во многих других случаях, фантасты просто переносят в космос чисто земные проблемы. Европеец в тропиках берет в руки смертельно ядовитую раковину-конус и с интересом наблюдает, как жало моллюска выползает из-за края раковины и впивается ему в ладонь. Он идет купаться в романтическую лунную ночь, привлекая к себе внимание акул-людоедов всего Тихого океана. Но этот же европеец в панике вскакивает, услышав крики безвредных обезьян-ревунов, нервно вздрагивает при виде совершенно не опасного для человека лемура-долгопята, вызывая хохот туземцев, и так далее.
Я посвятил специальную статью описаниям того, что для людей каждой культуры мир устроен в виде концентрических кругов, и чем ближе к центру — тем все окружающее сильнее изменено человеком, и человек чувствует себя все надежнее, спокойнее, увереннее.
[59]
В художественной форме лучше всех описал этот архетип Пол Андерсон в своей книге «Три сердца три льва».
[60]
В этой книге получается так, что чем ближе к центру Империи, тем труднее прорваться туда «силам хаоса» — великанам, чудовищам, ведьмам, черным магам и прочей пакости. К границам Империи «силы хаоса» усиливаются, а за пределами Империи лежат области, целиком подчиненные этим силам.
Места разрывов, пороговые места в этой картине мира — места резких изменений ландшафтов. Если даже территория «не наша», но ландшафты знакомые, люди не предполагают неприятных неожиданностей. В незнакомых ландшафтах человек всегда ждет чего-то нехорошего, опасного… И хуже того — ждет такой опасности, с которой он не умеет справляться, о которой у него нет никаких сведений.
При этом о местах очень отдаленных человек всегда предполагает, что там все устроено «не так», непривычно, и следовательно — из этих отдаленных мест подсознательно ожидает вторжения каких-то неприятных созданий или новых неведомых опасностей. Это не такое уж неверное представление, потому что из глубин степной Азии вырываются орды Атиллы и Чингисхана, приходят чума и оспа, проникает в Европу серая крыса, а из Африки двигается СПИД.
С накоплением знаний прежде неведомые земли становятся хорошо знакомыми; ландшафты, пугавшие дедов, превращаются в места отдыха внуков. Но принципиально ничего не меняется, потому что тогда «страшные» ландшафты, местности и существа попросту отодвигаются в более далекие области пространства.
