– Значит, ты из Парижа? – спросил он.
– Работал в Доле.
Ландрад покачал головой – никогда не слышал.
– Это во Франш-Конте
[44].
– Ну да…
О Франш-Конте капрал тоже никогда не слышал.
– А ты?
– Ну, я побродил по свету…
Он подмигнул Габриэлю и снова стал похож на себя майенбергского, после удачной сделки с мясником или хозяином ресторана: «Здорово мы его облапошили…»
Время было позднее. Капрал сыто рыгнул и, схватив скатерть за углы, сбросил всю посуду в раковину. Бокалы и тарелки разбились со звоном и грохотом, а Рауль уже тянул Габриэля за рукав:
– Пошли осмотримся…
На втором этаже было пять или шесть комнат и ванная. Он распахивал дверь за дверью, но вошел только в одну:
– Спальня хозяев… – Это прозвучало зло, как ругательство. Габриэлю показалось, что Рауль начнет все громить и ломать, но тот вернулся в коридор со словами: – Да пошли они!
Габриэль вошел в девичью: здесь все было розовым – постельное белье, стол, стул, – на полках стояли сентиментальные романы, на стенах висели наивно выполненные резцовые гравюры с поучительными надписями.
Ландрад выдвинул ящики крашеного комода и, запустив ладони под белье, подцепил пальцем лифчик. Растянул и сказал:
– Вот такой размерчик мне по душе…
Габриэль нашел комнату для гостей; не раздеваясь, рухнул на кровать и заснул мертвым сном.
Ненадолго.
– Поднимайся, идем, завтра у нас будут другие дела.
Габриэль потерялся во времени и пространстве: вынырнув из тяжелого забытья, он последовал за капралом по коридору в комнату, где стояли два пузатых гардероба.
– Вот, – сказал Ландрад. – Примерь. Или ты собираешься двигаться по дорогам в военной форме? Если фрицы тебя схватят… Не знаю, как они поступают с пленными… Думаю, расстреливают, зачем им лишние рты?
Он был, безусловно, прав, но Габриэль не мог переступить черту. Да, они угнали, да что там – украли, машину, но еще не поздно от нее избавиться. А вот переодеться в гражданское значит отречься от звания солдата и стать дезертиром, который пытается спасти свою шкуру, со всеми вытекающими последствиями.
Ландрад колебаться не стал:
– Ну что, идет мне?
Он надел темный костюм и оглядывал себя в зеркале. Рукава пиджака были коротковаты, но в целом годилось.
Габриэль снял с вешалки холщовые брюки, рубашку в клетку, пуловер и с тяжелым сердцем примерил вещи. Посмотрел в зеркало и не узнал себя. Ландрад куда-то исчез.
Габриэль нашел его в хозяйской спальне: капрал мочился на кровать.
18
Большой квадратный дом доктора Тирьона в Нёйи стоял на тихой улице и был частью состояния, которое буржуазная семья начала демонстрировать обществу в девятнадцатом веке. Луиза прошла мимо, успев заметить подъезд, шторы на окнах, верхушки деревьев над крышей. Большой парк находился, вероятно, с другой стороны дома. Она вообразила оранжерею с орхидеями, фонтан, статуи…
Луиза дошла до перекрестка и вернулась.
Квартал был тихим, и молодую женщину, бродящую туда-сюда по улице, наверняка очень быстро заметят. Она остановилась у кованой решетки ворот, дернула за цепочку и услышала пронзительный – совсем как в моей школе – звонок.
«Мертворожденный», – сказал мсье Жюль.
Луиза онемела, ей стало трудно дышать.
Ресторатор сел, снова ухватился за свой многострадальный подбородок и продолжил. Признания, как известно, похожи на жемчужные бусы: порвалась нитка, соскользнула одна жемчужина – остальные последуют за ней.
– Я говорил ей: «Подумай своей головой, Жанна! Тебе придется воспитывать его одной. Вообрази, что за жизнь у тебя будет. А у него?» Она соглашалась, но… Жанне было девятнадцать, мать устраивала ей ужасные сцены, мол, что скажут соседи… Но она не хотела… избавляться.
Мсье Жюль невольно понизил голос, мучимый тяжелыми воспоминаниями.
– Они отослали Жанну к Селесте, сестре ее матери.
Луиза едва помнила невысокую сухощавую нервную женщину, снимавшую синий халат, только чтобы сходить на мессу. Она жила в одноэтажном доме, в рабочем квартале Пре-Сен-Жерве. Селеста умерла в самом конце Великой войны
[45], замужем никогда не была, детей не рожала, короче, прожила жизнь, не оставив следа в памяти ни одного человека.
– Когда это было?
– В тысяча девятьсот седьмом. Весной.
Служанка спустилась по лестнице и подошла к ограде.
Интересно, молоденькая Жанна Бельмонт тоже носила белый фартучек и черные туфли без каблуков, наряд опереточной горничной? И на незнакомых людей смотрела так же недоверчиво?
– Что вам нужно?
Неужели ее мать тоже говорила металлическим, обидно-высокомерным тоном?
– Я хотела бы поговорить с мадам Тирьон.
– А вы?
Луиза назвалась.
– Сейчас узнаю.
Девушка пошла к двери медленно, даже беспечно, словно невольно подражая хозяйке.
Луиза ждала у решетки, на солнцепеке, как посыльная из магазина, капли пота скатывались из-под шляпы на шею.
– Мадам занята…
Служанка не испытывала удовольствия, произнося эту фразу, но она получила приказ хозяйки и постаралась проявить твердость.
– Когда я могу снова ее побеспокоить?
– Неизвестно.
Этим нарочито отстраненным «неизвестно» девушка обозначила иерархию, которая в этом доме начиналась с прислуги, продолжалась ее хозяевами и восходила либо к Всевышнему, либо к Раю классовой борьбы, в зависимости от мировоззрения.
Луиза вернулась на бульвар, радуясь, что не узнала ничего нового. Ей хватило и рассказов мсье Жюля и хозяйки гостиницы, раскрывших горькую правду.
Расписание автобусов сбилось, но Луизе не хотелось идти к метро, и она решила ждать на остановке. Стояла и смотрела на катившие мимо машины, до отказа набитые чемоданами и коробками. Казалось, полгорода снялось с места. Люди на остановке менялись, кто-то уставал надеяться и уходил, кто-то оставался. Луиза терпеливо ждала, размышляя о жизни матери в услужении у доктора Тирьона. Наверное, это странно – работать в семье любовника. Так захотел доктор? Жанна в девятнадцать лет узнала, что беременна, испугалась, отчаялась. Переживала потерю ребенка, а через много лет утешала дочь, свихнувшуюся на желании родить. Что мать говорила ей тогда? Память изменяла Луизе. Она забыла лицо Жанны: та, которую она знала, не имела ничего общего с этой новой, незнакомой женщиной.
