Взгляды обратились на аннамитов и марокканских стрелков.
– Придется преодолеть тридцать четыре километра. Если отправимся в 08:00, будем в Сен-Реми к 18:00. В идеале…
Как все самоуверенные люди, капитан был наивен: его приводило в восторг то обстоятельство, что его величество случай расположил Сен-Реми в одном дне пешего марша от лагеря в Гравьере.
– Я решил разбить заключенных на восемь групп, в каждой будет по сто двадцать человек с жандармским унтер-офицером во главе, которому будут приданы пятнадцать человек.
Пятнадцать на сто двадцать… Фернан искал и не находил слов.
– Это невозможно!
– Что-о-о? – Капитан побледнел от гнева.
Другие унтер-офицеры переглядывались, чувствуя облегчение: «Слава богу, не я вылез с комментарием!»
– У нас не получится охранять тысячу человек…
– Это приказ Генштаба.
– Ни грузовиков, ни вагонов точно не будет?
Капитан молча сворачивал карту.
– Исполняйте!
– Подождите, мой капитан… У меня двое раненых, один сможет кое-как ковылять, другой нет. А…
– У меня тоже есть увечные, – прошептал кто-то.
– Увы им…
Капитан поднял руку и проговорил, чеканя каждый слог:
– Нам приказано никого не оставлять… за спиной.
Это была неприкрытая угроза.
– То есть?! – Фернан не верил своим ушам.
Хауслер не предвидел, что придется объясняться с подчиненным, но лица терять не захотел и заговорил, веско роняя слова:
– Шестнадцатого мая генерал Эринг, командующий войсками столичного гарнизона, из которых была сформирована Армия Парижа, запросил у высшего руководства страны право стрелять на поражение при попытке бегства – и получил такое разрешение. Я считаю это прецедентом. Отставшие приравниваются к дезертирам.
Наступила тягостная пауза.
– Существует закон, – твердым голосом произнес Фернан, удивив Хауслера.
– Что? Закон?!
– Статья двести пятьдесят первая гласит, что «ни один осужденный не должен быть перемещен из одного места в другое без предварительного осмотра врача, подтвердившего, что он способен выдержать тяготы пути».
– Где вы это откопали?
– В жандармском кодексе.
– Все ясно. Отвечу так: в тот день, когда французская армия начнет жить в соответствии с этим кодексом, мы снова об этом поговорим, но пока что вы подчиняетесь мне и можете отправить кодекс… сами знаете куда.
Обсуждение было закрыто.
– Исполнять приказ, черт бы вас всех подрал! Готовьте ужин, скормите арестантам все, что осталось, отправляемся ровно в восемь!
Фернан присоединился к собравшимся:
– Нам нужно провести сотню арестантов тридцать с лишним километров. Но транспорта нет.
– Поведем в наручниках? – изумился Борнье.
– Есть другое решение?
– Будем рисковать жизнью ради этих подонков? А если прилетят немцы?
Фернан поспешил пресечь недовольство на корню:
– Именно так мы и поступим.
Сделав паузу, он добавил, надеясь взбодрить своих людей:
– Сегодня вечером все закончится, завтра вернемся по домам.
Он прикусил щеку, чтобы не выдать смятения. «По домам…» Верится с трудом…
Реакцию заключенных трудно было назвать восторженной.
– До Сен-Реми километров тридцать, не меньше, – сказал кто-то.
Габриэль с трудом поднялся, кивнул на простреленную ногу:
– Сильно дергает…
– Дай взглянуть…
Рауль размотал бинт.
– Все не так уж и плохо… Давай пройдись…
Габриэль сделал несколько шагов, хромал, но все-таки двигался.
Состояние кагуляра было гораздо хуже, его рану требовалось немедленно показать хирургу, иначе сепсиса не избежать.
Нельзя по щелчку пальцев подготовить отправку тысячи заключенных. Раздали остатки еды (унтер-офицеры вмешивались, чтобы не допускать стычек), капитан Хауслер ходил между группами, постукивая картой по ладони. Выглядел он довольным. Несколько оставшихся в команде солдат наблюдали за скорбными приготовлениями, сдвинув пилотки на затылок.
Разбившиеся на пары арестанты ждали на солнцепеке. Охранников, выстроившихся цепочкой, было немного.
Капитан настоял, чтобы «во исполнение инструкции касательно поведения в военное время» оружие заряжали на глазах у заключенных. Ружейные затворы щелкали торжественно и грозно.
– Попытки побега будут пресекаться немедленно и беспощадно! – выкрикнул он, прошел к началу колонны, дунул в свисток, скомандовав отправление, и возглавил шествие.
Сто двадцать заключенных попарно зашагали по двору.
– Они будут выходить из лагеря без перерыва, – объяснял Фернан своим людям. Мы – замыкающие. Нельзя допустить, чтобы колонна растягивалась, голова не должна уходить далеко от хвоста. Помните: мы ведем группу.
В теории все казалось выполнимым, но в воздухе витало сомнение. После начала немецкого наступления они получали много приказов, но такого идиотского, как в этот день, никогда еще не исполняли.
Ждать пришлось долго.
Фернан потратил часть денег на продукты для лагеря, и в его вещмешке стало больше свободного места. Он повернулся спиной к остальным, поцеловал обложку «Тысячи и одной ночи» и убрал книгу.
Пора было давать сигнал к началу движения.
Высоко в небе летела эскадрилья немецких бомбардировщиков. Было около одиннадцати утра.
41
Луиза бежала по полю, толкая вперед тележку, подпрыгивавшую на бугорках, дети орали, а у нее за спиной бомбардировщики снова и снова пикировали на дорогу, расстреливая ее из пулеметов. Она понимала, что представляет собой удобную мишень, и рванулась вперед. Колесо налетело на корень, и Луиза едва успела удержать свой «экипаж» от падения набок. Плач превратился в визг, но она не остановилась. Ни одному немецкому летчику не пришло в голову отклониться в сторону, чтобы поймать в прицел беглянку, но Луиза не знала этого и умирала от страха. Вдалеке темнели деревья, но она уже не надеялась до них добраться, легкие свистели, хрипели и готовились лопнуть.
Она убежала «без ничего», и ей на мгновение показалось, что она снова на бульваре, совершенно голая, ослепшая от ужаса…
Луиза выбилась из сил, остановилась и оглянулась. Дорога была далеко позади, она не различала деталей, только слышала гул моторов и вой сирен. На холме, на фоне редких рощиц, расположилась ферма. Луиза вспомнила, какой прием ей и мсье Жюлю оказали давешние крестьяне, и только тут осознала, как давно заходятся в крике дети.
