40. В подвале
(!!!Котел, проклятый котел!!!) Мысль расцвела в мозгу Джека
Торранса пышным цветом, у нее была яркая, предостерегающая красная кайма. Тут
же раздался голос Уотсона:
(забудешь – а оно поползет, поползет и очень может быть, что
проснетесь вы всей семейкой на луне, мать ее так… делали его на двести
пятьдесят, но теперь-то котел рванет куда раньше… коли эта стрелка доберется до
ста восьмидесяти, меня ни какими коврижками не заманишь спуститься и стать
рядом…) Здесь, внизу, Джек провел всю ночь, углубившись в коробки со старыми
записями, одержимый безумным чувством, что время иссякает и надо торопиться.
Самые важные отгадки, связи, которые бы все прояснили, по-прежнему ускользали.
Пальцы Джека от похрустывающих старых бумаг пожелтели и испачкались. Он так
увлекся, что один раз забыл проверить котел. Давление он сбросил накануне
вечером, около шести часов, сразу, как спустился сюда. Сейчас было…
Он взглянул на часы и вскочил, зацепив ногой кипу старых
накладных. Та перевернулась.
Иисусе, четверть пятого утра.
Позади буянила топка. Котел ревел и свистел.
Джек подбежал к нему. Похудевшее за последний месяц лицо
сейчас густо покрывала щетина, придавая ему изможденный вид узника концлагеря.
Манометр показывал двести десять фунтов на квадратный дюйм. Джек вообразил, что
видит, как бока старого, заплатанного и заваренного котла вспучиваются от
смертельного напряжения.
(оно ползет… коли эта стрелка доберется до ста восьмидесяти,
меня ни какими коврижками не заманишь спуститься и стать рядом с ним…) Вдруг
заговорил холодный, искушающий внутренний голос.
(Пусть его. Иди, забери Венди и Дэнни и уматывай отсюда на
хрен. Пусть шарахнет!) Джек буквально видел этот взрыв. Двойной раскат грома,
который вырвет у этого места сперва сердце, а потом душу. Котел разлетится с
оранжево-лиловой вспышкой, от которой весь подвал зальет дождь горящей
раскаленной шрапнели. Мысленно Джек видел, как, подобно страшным бильярдным
шарам, от стен к потолку отскакивают раскаленные до красна ошметки металла –
свистящая в воздухе зубчатая смерть. Часть их, конечно, пронесется прямо под этой
каменной аркой, подожжет старые бумаги по другую ее сторону и, черт побери, до
чего же весело те запылают! Уничтожь секреты, сожги разгадки, эту тайну никогда
не решить ни одной живой душе! Потом взорвется газ, оглушительно заревет и
затрещит пламя, и эта огромная горелка превратит всю середку отеля в настоящее
пекло. Лестницы и коридоры, потолки и комнаты – все утонет в пламени, как замок
из последней серии «Франкенштейна». Пламя перекинется в крылья дома, заспешит
по сине-черному плетению ковров подобно нетерпеливому гостю. Шелковистые обои
обуглятся и свернутся. Тут нет ни одного разбрызгивателя, только устаревшие
шланги, воспользоваться которыми некому – ни одна пожарная команда на свете не
доберется сюда раньше будущего марта. Гори, детка, гори. Через двенадцать часов
останутся лишь голые кости, и все.
Стрелка манометра поднялась до двухсот двенадцати. Котел
кряхтел и стонал, как старуха, пытающаяся встать с кровати. По краям старых
заплат заиграли свистящие струйки пара. Шипели крохотные шарики припоя.
(это мой последний шанс.) Единственным, что еще не принесло
им дохода, был их с Венди совместный страховой полис. Прожив в Стовингтоне год,
они застраховали свои жизни. Смерть приносила сорок тысяч долларов и сумма
удваивалась, если один из них погибал в железнодорожной или авиакатастрофе… или
во время пожара. Умри тайком – выиграешь сто долларов.
(пожар… восемьдесят тысяч…) У них будет время, чтобы
выбраться отсюда. Даже если Венди с Дэнни спят, время выбраться у них будет.
Джек не сомневался. К тому же он считал, что вряд ли кусты живой изгороди или
что-нибудь еще попытаются их задержать, когда «Оверлук» будет пылать в полнеба.
(пылать) Стрелка протанцевала по грязной, почти неразличимой
шкале к двумстам пятнадцати фунтам на квадратный дюйм.
Джек вспомнил еще одну вещь из времен своего детства.
У них за домом росла яблоня, на нижних ветках которой осы
устроили гнездо. И укусили одного из старших братьев Джека (сейчас он не мог
вспомнить, которого), когда тот раскачивал старую шину, подвешенную папой к
одной из нижних ветвей. Стояло позднее лето, когда осы злее всего.
Отец только что вернулся с работы и, еще одетый в белое, с
лицом, окутанным тонким туманом пивного духа, собрал всех троих мальчиков –
Бретта, Майка и малыша Джекки – и сообщил им, что собирается избавиться от ос.
– Теперь смотрите, – сказал он, улыбаясь и чуть пошатываясь
(тогда он еще не пользовался тростью, столкновение с молочным фургоном было
тогда делом далекого будущего). – Может, чему-нибудь научитесь. Это мне показал
мой отец.
Под ветку, на которой покоилось осиное гнездо (плод куда
более смертоносный, чем сморщенные, но вкусные яблоки, которые их яблоня обычно
давала в конце сентября, а тогда была еще середина месяца) отец подгреб большую
кучу промокших под дождем листьев. День был ясным и безветренным. Листья
дымили, но по-настоящему не горели, и от них шел запах – аромат – эхом
возвращающийся к Джеку каждый листопад, когда мужчины в субботних штанах и
легких «виндбрейкерах» сгребали листья в кучу и жгли. Сладкий запах, таящий в
себе горечь, пряный, пробуждающий воспоминания. От тлеющих листьев поднимались
большие пласты дыма, они плыли кверху, загораживая гнездо от глаз.
Оставив листья тлеть до вечера, отец пил на крыльце пиво и
кидал пустые банки из-под «черной этикетки» в женино пластиковое ведро для
мытья полов; по бокам сидели старшие сыновья, а в ногах играл с попрыгунчиком
малыш Джекки, который монотонно распевал: «ты еще поплачешь… у тебя сердце
обманщицы… сердце обманщицы… но тебе это так не сойдет».
В четверть шестого, перед самым ужином, папа подошел к
яблоне. Сыновья опасливо столпились у него за спиной. В руке папа держал
мотыгу. Он раскидал листья в стороны, оставив дотлевать небольшие кучки, потом,
покачиваясь и моргая, потянулся вверх ручкой мотыги и со второй или третьей
попытки сбил гнездо на землю.
Ребята помчались спасаться на крыльцо, но папа просто стоял
над гнездом, покачиваясь и помаргивая. Джекки подкрался обратно, чтобы
посмотреть. Несколько ос медленно ползали по своим бумажным владениям, но
взлететь не пытались. Из черного, враждебного нутра гнезда донесся незабываемый
звук, низкое, усыпляющее жужжание – так гудят провода под высоким напряжением.
– Почему они не пытались ужалить тебя, папа? – спросил он
тогда.
– Они опьянели от дыма, Джекки. Сгоняй-ка за канистрой.
Он сбегал. Папа сунул гнездо в янтарный бензин.
– Теперь отойди-ка, Джекки, ежели не хочешь, конечно,
лишиться бровей.
Он отступил в сторону. Откуда-то из обширных складок своего
белого халата папа вытащил спички. Чиркнув одной, он кинул ее в гнездо.
Произошел оранжево-белый взрыв, почти беззвучный в своей ярости. Папа
попятился, хохоча как сумасшедший. Осиное гнездо мгновенно сгорело дотла.
